Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком
Шрифт:
Наверняка, тот, чье чрево наполнено всякими яствами, а уши забиты подобными россказнями, успел уже забыть о мытарствах и переживаниях ал-Фарйака, о его горе из-за потери отца и о копировании им рукописей, благодаря чему он выработал прекрасный почерк. Это вынуждает меня повторить сказанное и кое-что к нему добавить.
Когда ал-Фарйак стал широко известен своим искусством копирования, к нему обратился некто по имени ‘Али Ваззан Ба‘ир Ба‘ир{40} и предложил переписать сделанные им записи о событиях его времени. Он делал их не с целью принести пользу какому-либо ученому, а чтобы скрасить однообразие будней или отвлечься от унылых мыслей. Многие люди считают нужным, воскрешая прошлое, рассматривать его как череду великих событий. Поэтому французы так ревностно записывали все происходящее у них. Вышла, к примеру, старушка утром погулять со своей собакой и вернулась домой в десять часов. Они не забывали упомянуть ни о бурном ветре, ни о сильном дожде. В предисловии к дивану Ламартина, величайшего из французских поэтов нашего века, названному им «Поэтические размышления»{41}, есть такие слова (вот они в моем переводе): «Арабы курили табак из длинных трубок и молча наблюдали за тем, как голубые столбы дыма поднимались вверх, радуя глаз, и растворялись в воздухе, а воздух оставался чистым и прозрачным»{42}. Далее он говорит: «Мои спутники-арабы давали ячмень в торбах из козьей шерсти лошадям, привязанным вокруг моей палатки.
Женщину с распущенными, длинными до земли волосами, увиденную им у могилы ее мужа, он описал так: «Грудь ее была обнажена по обычаю женщин этой арабской страны и, когда она наклонялась, чтобы поцеловать изображение чалмы на каменном столбе могилы или приложить к нему ухо, ее пышные груди касались земли и оставляли на ней свой отпечаток»{45}. Все предисловие написано в этой манере, однако назвал он его «Предназначение поэзии»{46}, то есть то, что предначертано Господом поэзии и поэтам.
В путешествии другого великого поэта нашего века Шатобриана{47} в Америку описан такой эпизод: «Жилище президента Соединенных Штатов представляло собой небольшой дом в английском стиле, возле него не было охраны, а в самом доме не видно было толпы слуг. Когда я постучал в дверь, мне открыла маленькая служанка. Я спросил, дома ли генерал? Она ответила — да. Я сказал, что у меня письмо, которое я хотел бы ему вручить. Она спросила мое имя (ей оказалось трудно его повторить), пригласила войти (ее слова автор приводит по-английски: Walk in, sir, чтобы продемонстрировать читателю свое знание этого языка) и повела меня по длинному коридору. Привела в кабинет и предложила сесть и подождать»{48}. В другом месте Шатобриан пишет, что он увидел тощую корову{49} одной американской индианки и сочувственно спросил ее, отчего корова такая тощая. Женщина ответила, что корова мало ест («She eats very little»). Еще в одном месте он упоминает, что наблюдал в небе скопление облаков{50} — одно было похоже на какое-то животное, другое напоминало гору, третье — дерево и т. д.
Будучи знаком с этими пассажами, я понимаю, что твои возражения против цитирования того, что кажется бесполезным тебе, но весьма полезно мне, просто придирки. Два поэта написали это, не боясь никаких упреков, и ни один из соотечественников их не упрекнул. Они стали известны и знамениты настолько, что наш повелитель султан, да продлит Аллах дни его правления, даже пожаловал одному из них, Ламартину, огромный земельный надел возле Измира. А ведь это неслыханное дело, чтобы кто-то из европейских королей пожаловал арабскому, персидскому или турецкому поэту хоть один джариб{51} земли, плодородной или бесплодной. А в том, что Ваззан Ба‘ир Ба‘ир в своей «Истории» многое списал у европейцев, хотя сам он араб и родители его, и дядя и тетка его арабы, я до сих пор не уверен. Возможно, мне станет это ясно, когда я завершу эту книгу, и тогда я, если Богу будет угодно, уведомлю об этом читателей. А пока, я надеюсь, ни один читатель не откажется ее прочесть по той причине, что не знает, списывал ли автор у европейцев или нет, хотя знать это важно.
Приведу тебе пример того, что вычитал ал-Фарйак в историях Ба‘ира Ба‘ира, переписывая их: «В этот день, а именно 11 марта 1818 года, такой-то, сын такой-то, дочери такой-то подстриг хвост своего серого жеребца, отросший так, что мел кончиком по земле. В тот же день он ехал на нем верхом, и конь споткнулся». А если ты спросишь, почему тут говорится о его матери и не упоминается об отце, объясню: Ба‘ир Ба‘ир был верующим, очень набожным и благочестивым, а установление родства сына по матери вернее и надежнее, чем по отцу. Матерью может быть только одна, в отличие от отца, и плод может выйти лишь из одного лона. Там же говорится: «Сегодня я увидел в море корабль и подумал, что это военное судно, плывущее из Франции для освобождения жителей нашей страны. Но оказалось, что это баркас, груженный пустыми бочками, и приплыл он, чтобы наполнить бочки родниковой водой». Если эту историю назовут сомнительной, то напомню, что большое всегда кажется смотрящему издалека маленьким. И говорят, что влюбленный всегда видит не то, что есть на самом деле. Полюбивший, например, низенькую женщину не замечает ее малого роста. А уединившемуся с возлюбленной в клетушке эта клетушка кажется больше дворца царицы Билкис{52}. Так же маленький огонек, светящий вдалеке, мы принимаем за большой. И нет ничего странного в том, что баркас мог показаться военным кораблем. Люди у нас тогда еще мечтали водрузить на свои головы французские шляпы и жить с французами бок о бок, а французские женщины представлялись им такими, как сказал о них поэт:
Охотятся наши газели за львом голодным,
взглядом и речью его завлекая.
Газели французские тоже охотятся,
бесстыдно ручкой ему махая.
Ба‘ир Ба‘ир был толстозадым, коротконогим и страшно скупым, но притом он был мечтателем и любил покой и уют. Он совершил большую глупость, препоручив все свои земные дела одному бессовестному, злому и заносчивому негодяю. Тот мог часами не произносить ни слова, а глупцу Ба‘иру Ба‘иру мнилось, что он вынашивает проекты обустройства государств или написания трактата о вероучениях. Так уж повелось, что человека, занимающего видное положение в обществе, если он заика и запинается на каждом слове, считают рассудительным, а если болтун, — то красноречивым. А все, что касается жизни посмертной, Ба‘ир Ба‘ир доверил говорливому шутнику-священнику, и тут случались и взлеты и падения, небеса то были щедры, то скупились, то предрекали ужасные несчастья, то обещали радужные перспективы. Священник, низенький, толстый и белокожий, был очень веселым и ласковым. Этот праведник сумел с легкостью весеннего ветерка проникнуть в гарем Ба‘ира Ба‘ира и втереться в доверие к одной из его дочерей, обладавшей хорошеньким личиком и не слишком большим умом. Она была замужем, но муж ее потерял рассудок и свихнулся. Тогда она бросила его и вернулась под крылышко отца. Священник полностью подчинил ее себе, и она выполняла все его указания, поскольку принадлежала к числу тех, кто не ведает разницы между мирским и потусторонним. Она исповедовалась ему во всех грехах, а он расспрашивал ее обо всех ошибках и промахах. Он задавал ей вопрос: «Дрожат ли твои ягодицы и груди, когда ты поднимаешься по лестнице или при ходьбе? И приятно ли тебе это? Я где-то читал, что один дородный человек испытывал такое удовольствие от дрожи, что даже мечтал, чтобы земля у него под ногами сотрясалась, а горы над ним содрогались. И не
Они мир порицали и радостями его упивались,
Оттого-то нам лишь пустые вымена достались.
Он усмотрел в этих словах оскорбительный намек и приказал сжечь книгу. Книга была сожжена и пепел ее развеян.
Другой раз в другой книге он увидел два следующих бейта:
Что-то не вижу я среди носящих черное платье людей худосочных.
А упитанность и мясистость придают им особую прочность.
Эту книгу он тоже приказал сжечь. И разослал по всей стране шпионов искать сочинителя. По всем горам и долам зазвучал клич: «Тот, кто назовет имя сочинителя такой-то книги, получит щедрое вознаграждение и будет повышен в должности». Сочинитель книги, услышав об этом, был вынужден скрываться до тех пор, пока имя его не забылось. Поскольку эти поступки противоречат сказанному мною о мечтательности Ба‘ира Ба‘ира, я должен пояснить, что, по понятиям жителей этой страны, мечты похвальны всегда, за исключением двух случаев: они не должны затрагивать честь и религию — во имя святости того и другого брат не пощадит брата.
Итак, ал-Фарйак жил какое-то время в доме этого мечтателя, не получая ни кырша. Он очень нуждался в деньгах, но просить их не хотел. Наконец, однажды ночью он набрал побольше дров и соломы и поджег эту кучу. Ба‘ир Ба‘ир увидел из своего кабинета языки пламени и подумал, что загорелся его дворец. Поднялась паника. Все, обгоняя друг друга, кинулись к месту, где горел костер, и увидели там ал-Фарйака, щедро подбрасывающего в него дрова. Его спросили, что он делает, и он ответил: «Это огонь от тех пожаров, которые заменяют собой язык, хотя и не имеют его формы. Его польза в том, что он предупреждает глупцов и предостерегает скупцов. У него громкий голос и он очень красноречив». Они закричали: «Горе тебе, ты кощунствуешь, разве кто-либо говорит огнем? Мы слышали, что один человек может разговаривать с другим, дуя в рог, стуча палкой, делая знаки пальцами, глазами, бровями или поднимая руку. Но огонь — это вредная выдумка и заблуждение».
Они обвиняли его в ереси, в огнепоклонничестве и чуть не бросили в костер. Хорошо, что один из них сказал: «Предоставьте решить это дело пославшему вас, не поступайте опрометчиво». Когда они сообщили пославшему о том, что видели и слышали, он призвал ал-Фарйака к себе и стал допрашивать о случившемся. Тот сказал: «Да будет милостив к тебе Господь и да пошлет тебе долгую жизнь. Был у меня кошелек, от которого я не видел никакой пользы, как и он от меня, поскольку приносимая им польза находится в странном противоречии с его весом. Обычно тяжелая ноша обременяет человека, а с кошельком дело обстоит наоборот — человека обременяет его легкость. И когда в счастливом соседстве с тобой мой кошелек сделался невесомым, я не выдержал этого бремени и сжег его. Я разжег большой костер, воображая, что кошелек это приносимая мной жертва, ведь он столько раз не позволял мне приобрести самое необходимое».
Выслушав эти байки, Ба‘ир Ба‘ир расхохотался и, превозмогши свою скупость, отмерил ал-Фарйаку сумму, едва ли покрывающую стоимость переписанных им страниц. Тот принял ее с поклоном и отправился домой, решив после этого переписывать только то, что ему захочется и будет оплачено соответственно проделанной работе. Увы, самые полезные и работящие люди зарабатывают меньше всех, а те, кто едва умеют поставить свою подпись, занимают высокие должности и катаются, как сыр в масле.
6
ЕДА И ПОЖИРАНИЕ ЕДЫ
В то время, как сам ал-Фарйак находился дома, мысли его бродили далеко: поднимались на холмы и горы, карабкались вверх по стенам, проникали во дворцы, спускались в долины и в пещеры, увязали в грязи, погружались в моря и обшаривали пустыни. Потому что величайшим его желанием было увидеть другой дом, не его родной, и других людей, не обитателей этого дома. Кто из людей не испытал такого желания?! Ему пришла в голову мысль посетить своего брата, служившего секретарем у одного знатного друза{53}. И он отправился к нему полный самых радужных надежд. А когда встретился с братом и увидел, как грубы здесь люди и в какой нищете, в сколь нечеловеческих условиях они живут, пришел в ужас, но все же решил остаться и вытерпеть все лишения. Он не хотел возвращаться, не познакомившись с этими людьми как можно ближе. Будь он благоразумнее, он отказался бы от этого намерения в первый же день. Ведь невозможно ожидать, чтобы жители какого-то города или деревни изменили свои нравы и привычки ради посетившего их незнакомца, тем более, если они грубые, храбрые и злые, а он ничего собой не представляет. Но человек чем меньше занят делом, тем становится любопытнее, он не может удовольствоваться тем, что слышит, ему надо все увидеть своими глазами. И по мере того как ал-Фарйак вникал все глубже в жизнь этих людей и высказывался о ней неодобрительно, росла и их неприязнь к нему, они избегали его, разговаривали с ним грубо и нехотя. Таковы уж они были — в грязи жили, белье свое не стирали, от нужды и лишений страдали. А самым грязным был повар эмира — его рубаха была грязнее половой тряпки, а ноги покрыты коростой грязи, соскрести которую не удалось бы и лопатой. Когда эти люди ели, слышно было сопение и рычание, треск и лязг зубов, словно стая диких животных собралась вокруг падали и жадно пожирает ее, урча и облизываясь. Хотя пища была самая непритязательная. На лбу у каждого было написано: кто замешкался, тот останется голодным. Когда они вставали из-за стола, ты мог увидеть в их бородах зерна риса, а на одежде — жирные пятна. Если ал-Фарйак ел вместе с ними, то всегда оставался голодным, и ночью у него сводило кишки так, что он не мог уснуть. Он говорил брату, удивляясь, как тот может жить с этими людьми: «Чем они отличаются от скотины, кроме бороды и чалмы? Они живут на свете не для того, чтобы видеть и размышлять, а только, чтобы есть и испражняться. Вряд ли хоть один из них догадывается, что Господь, создавая род людской, забыл о них. Они не знают, что дар слова возвышает человека над животными и минералами. А слово — это форма выражения мысли. Слово само по себе ничего не значит, если в нем не заключена мысль, которая есть второе бытие. Говорят, что двое умных возмещают глупость одного глупца. А эти лишены и ума, и благодати и довольствуются в жизни крохами. Как ты можешь жить среди этих дикарей, ты, пользующийся таким уважением среди людей?» Брат ответил ему: Многие завидуют моей близости к эмиру, и я, чтобы досадить завистникам, терплю все трудности. Как говорится: