Шаги по...

Тумп Саша

Одним словом, я решил ехать домой – к себе, в Сибирь, но… но предварительно я хотел встретиться с ним.

…Понимаешь, этот человек за свою жизнь не написал ни одной строчки. Ни одной.

Ребят же, которые хотели писать, он утопил столько, что… Одним словом – «Герасим». Вот это я и хотел сказать ему. Ну, и по ходу дела ещё что-нибудь.

Я понимал, что это он уже слышал, видимо, не раз, но мне было важно то, что именно я и именно ему скажу всё это.

…Узнать его адрес… О, узнать его адрес!

Я уже

было стал думать: а есть ли такой человек на свете?

Мои вопросы вызывали у людей на лицах и ужас, и смятение, и…

Они реагировали так, как будто бы я спрашивал их о том, где чёрный вход в Мавзолей, или – какой морг для покойника лучше.

Пришлось побриться, обойти несколько пельменных и спокойно определить, как решать эту проблему.

…Если ты что-то хочешь узнать о человеке – бери конфеты и иди в гардеробную, куда он сдаёт свое пальто.

Милая старушка в гардеробе Союза в бесформенном отглаженном чёрном халате с брошкой, с томиком Шарля Леконт де Лиля на французском, после моего вопроса и притворно-безропотного –

«Всё кончено! Но я во власти странных грёз:

Ах, жизнь, чем ты была? – Бесплодною зимой?

Любовью? Светом звёзд? – Мучительный вопрос!

Неумолимый тлен – удел бесславный мой.

И вот уж различим забвенья грозный лик.

О, если бы я спал и видел сон хмельной!

Разбил мне сердце тот, кто сердца не имел»,

– удивлённо взглянув на меня, подробно объяснила, как найти его квартиру.

Правда, предварительно сказав с улыбкой, видимо, приобретённой ещё в годы обучения в Смольном:

«В окопе тесном, где промёрзли стены,

Седая изморозь, придя на смерти зов,

Узором кроет лбы, негнущиеся члены –

Плоть стылую кровавых мертвецов.

…Над ним отец склонился, безысходно

Оружие сжимающий в руке…».

…Не знаю, чему и как их там учили тогда, но мне почему-то стало спокойнее.

…Сейчас я думаю, что меня как-то успокоило слово «отец». А может, её улыбка? А может, томик стихов, обёрнутый газетой? А может строгость и томность серебряной брошки?..

Как бы там ни было, к вечеру я уже стоял около дома в самом центре Москвы, во дворе которого на верёвке висели детские коричневые чулочки, трусики, косыночки и какая-то цветастая наволочка.

…Да, это было ещё в те времена, когда в центре Москвы были такие дворики. В них иногда сидели бабушки с вязанием, когда вокруг громадных окон старых домов с осыпавшейся штукатуркой благоухала белоснежная «лепнина» на портиках.

…Дверь, к моей радости, мне никто не открыл.

…Пошёл дождь. Побродив по Красной площади, зашёл в Храм Василия Блаженного.

В то время, благо, вход в него был свободный. Посидел у какой-то из церквей в нём, глядя на лики сквозь металлические прутья решётки, покурил «в ладонь», решил повторить попытку.

…Дверь мне открыли.

…Так близко

я его не видел никогда. Лица ранее, как и все из нашего «цеха», никогда не разглядывал и сразу даже не узнал его.

Представь, что ты открываешь почтовый ящик, а там… змея.

Вот я, так думаю, выглядел так же.

…Я стал что-то говорить, а он, молча и внимательно, смотрел на меня.

Потом пригласил меня пройти и отошёл в сторону.

– Признаться, я ничего не понял. Но ваша хламида несколько сыра. Вам лучше её снять, если, конечно, под ней у Вас нет махайры или чего-то похожего.

Проходите. Я Вас напою чаем. Мне кажется, что вы давно не пили… и именно чая.

Знаете, хорошего, а не что-то другое.

…Мы прошли на кухню, и я сел, в совершенно дурацкой прострации ожидая окончаний его манипуляций у плиты.

Чай был в меру горячим и действительно вкусным.

– Я так понял, что вы хотели мне что-то сказать. Я готов Вас выслушать, – он отодвинулся от стола и придал лицу внимательное выражение.

И я стал говорить. О, как я говорил!

…Я вплетал в речь образы, вспоминая свою неделю затворничества, обиженно и оскорблёно мстил ему, подбирая слова-метафоры в самых искажённо-брезгливых формах и произнося их жеманно-притворно, то пафосом, то с подобострастием.

Вся гамма чувств, пережитых мной в недавнем угаре, увиденная мной в глазах испуганных, родившихся и не родившихся ещё писателей, была мной вылита на его седую голову, и я видел, как она стекала по его лбу, мимо смотрящих на меня светло-голубых глаз с чуть заметной жёлто-зелёной поволокой.

О! Как я был спокоен! Как я был красив и горд тогда!

Никто и никогда не произносил столь пламенной речи, и ни у кого не было столь внимательной публики.

Голос мой от непривычки к столь напряжённой дикции в столь широком диапазоне тембров и интонаций стал, видимо, слабеть, и он, почувствовав это, предложил мне ещё чаю.

– Может быть, ещё чашечку, и вы немножко отдохнёте, прежде чем продолжите? – смог он вставить в момент моего очередного набора воздуха.

…Я опешил. И воздух остался во мне, а я только и смог, что отрицательно помотать головой.

– Тогда, может быть, поскольку разговор, вроде, касается сфер нашей деятельности, если я что-то правильно понял, мы пройдем в кабинет и продолжим там? – он встал, не давая мне выбора.

Я шёл, выполняя его указания, вдоль по коридору, плотно закрыв рот и неся в себе взятый на кухне воздух.

Он открыл створку широченной двери, в которую легко мог проехать «виллис», и я зашёл в комнату.

…То, что я увидел, мены поразило.

В глазах проплыла сине-жёлтая лента тумана, и я, наконец, выдохнул, видимо, с шумом и тут же хватил новую порцию воздуха, и тоже, видимо, с шумом. «Уф-ф-ф!» Критик улыбнулся и взял легонько меня за локоть.