Шаги во тьме
Шрифт:
Зина нахмурилась, взяла мужа под руку.
– Тебе не кажется, что он какой-то странный в последнее время? Будто бы избегает нас.
Константин Павлович пожал плечами, щелкнул «брегетом».
– Думаю, он просто еще не свыкся со своим положением. Нужно время. А у нас его нет: уже пора, скоро сеанс.
Зина укоризненно сжала мужу локоть за неудачный каламбур, еще раз посмотрела на выход из фойе, продолжая хмуриться, но все-таки дала увлечь себя в зал.
А Свиридов, выскочив на улицу, чуть ли не с риском для жизни перебежал Невский проспект, проскочив между задними колесами пролетки и радиаторной решеткой истерично взвизгнувшего шинами «Рено», отмахнулся от донесшейся оттуда брани и остановился
– Ей-богу, попрошу отставку. Так же нельзя. Что же это такое? Это же что-то совершенно немыслимое. И ведь решительно невозможно не встречаться. Но чтобы и вне службы, вот так? Надо собраться. Возьми себя в руки! Господи, хоть к бабке-ворожее иди!
И вдруг он прервал свои шепотные стенания, углядев впереди какое-то изменение в неподвижной доселе аркаде Гостиного. Он сощурился, вглядываясь в полумрак, не до конца осиленный фонарями. У лавки Шеймана гремела ключами темная фигура. Заперев, человек подошел к двери цветочницы с пушкинским именем, скрылся внутри. Лейб Шейман! Это становилось интересным. Александр Павлович прислонился к стене, укрывшись в тени, посмотрел на часы. Когда дверь снова выпустила на улицу Лейба Ицхаковича (без букета!), Свиридов опять подтянул манжету. Восемь минут. Недолго.
Пока Шейман-младший удалялся по улице, Александр Павлович оставался на месте, пытаясь решить, следовать за юношей или же навестить госпожу Савельеву. И хорошо, что замешкался. Из арки дома на другой стороне Садовой появилась скрюченная глаголем фигура в широкополой шляпе, замерла, вглядываясь в темноту, в которой только что скрылся молодой Лейб, просеменила через улицу и тоже нацелилась на дверь цветочной лавки. Ицхак Эфраимович собственной персоной!
– Что за собачья свадьба? – пробормотал Свиридов, опять засекая время и в очередной раз радуясь своему недавнему приобретению – наручным часам со светящимися радиевыми стрелками.
Старший Шейман не провел внутри и трех минут – дверь распахнулась, и в освещенный длинный прямоугольник буквально вывалился простоволосый ювелир. Шляпа вылетела следом, сопровождаемая яростным криком цветочницы:
– И чтоб больше даже за дверную ручку не брался, чурбан старый! Сначала патлы твои повыдираю, а потом городового кликну! Указывать он мне тут будет, как жизнь проживать! Уяснил?!
Но пружина притянула дверь обратно, избавив несчастного еврея от необходимости отвечать на последний вопрос. Что-то бормоча, он наклонился за шляпой, поднял ее и, даже не отряхнув, с яростью нахлобучил на блестевшую в электрическом свете плешь – и смачно плюнул прямо на дверное стекло. И тут же, будто сам испугался содеянного, чуть не бегом припустил в ту сторону, куда несколькими минутами ранее удалился его старший сын.
Александр Павлович сплюнул на тротуар вконец размокшую и так и не зажженную папиросу, достал новую, закурил. Вполне могло статься, что увиденное только что Свиридовым никакого касательства к полумиллионному ограблению не имело, но Александр Павлович не любил непонятных совпадений. И служба его состояла именно в том, чтобы всякие неясности прояснять, хотя бы они и всего лишь косвенно касались основного дела. Решительно кивнув собственным мыслям, Свиридов отбросил папиросу. Та рассыпалась искрами, спугнув в темном углу какую-то живность – то ли кошку, то ли крысу. Александр Павлович поежился, направился к одиноко светящейся двери, но сделал лишь пару шагов, как та снова открылась, и послышался женский голос, но теперь уже другой, более юный, правда, тоже с недобрыми интонациями:
– Мама, я все равно пойду, и вы меня не удержите! У меня даже законное право уже есть вас не слушать! Слава богу, уже не восемнадцатый век и даже не девятнадцатый! Вы бы лучше со своими
Несмотря на возвышенный тон, слушать этот голос было приятно – в меру высокий, с таинственной хрипотцой и очаровательной ноткой обиды и внутреннего упрямства. А спустя мгновение показался и стройный силуэт его хозяйки – и Александру Павловичу вдруг ужасно захотелось увидеть ее лицо. Что тут же и произошло, под аккомпанемент громкого девичьего визга, почти сразу дополненного таким же громким мужским вскриком, потому как барышня, развернувшись, налетела на показавшегося из темноты Свиридова и, разумеется, испугавшись, закричала, бедняжка. Визг ее сопровождался ударом обтянутого юбкой колена в ту область, куда мужчин бить рекомендуется лишь в самых крайних обстоятельствах (разумеется, рекомендуется самими мужчинами), но кто же назовет произошедшее не крайним обстоятельством?
Александр Павлович, вскрикнув, выпустил разом весь воздух, а потому лишь молча гримасничал, оборонительно выставив руку. Из лавки на шум выскочила мадам Савельева с кочергой в руках, готовая прийти на помощь дочери, но кочерга тут же звякнула о булыжник, оброненная Марьей Кирилловной, узнавшей в корчившемся мужчине давешнего полицейского.
– Ох, батюшки! Александр Павлович! Настька, ты чего же вытворяешь? Ох, выпорю я тебя, весь твой суфражизм выбью из башки через мягкое место!
– Нет-нет, – все еще морщась, выпрямился, наконец, Свиридов. – Я сам виноват… Напугал… Простите, пожалуйста… Я, собственно, из кинотеатра… Пешком хотелось… подумать… покурить… И так глупо вышло… Простите еще раз…
Длинные фразы пока не удавались Александру Павловичу, но Марья Кирилловна, услышав про кинотеатр, и эти бессвязные обрывки не дослушала, снова картинно всплеснула руками:
– Ах, Александр Павлович! Как же кстати! Вы объясните моей Анастасии про эти кинотеатры, будьте уж так добры. Ведь вбила себе в голову дурь и блажь и меня вовсе не хочет слушать. Вот вы скажите, разве ж к лицу юной девушке одной туда заявиться? Ведь это ж стыд!
– Мама! – Даже в неверном электрическом свете было видно, как милое лицо Настеньки (почему-то Александр Павлович уже окрестил ее именно так) запунцовело. – Прекратите. Ну пожалуйста.
Свиридов наконец-то задышал ровно.
– Анастасия…
– Антоновна, – с готовностью подсказала цветочница.
– Анастасия Антоновна, – Свиридов снял шляпу, – если не сочтете за дерзость, то я готов… сопроводить. В качестве компенсации за доставленные неудобства. Если Марья Кирилловна не против, конечно. Картина, говорят, замечательная.
В писчебумажной лавке приятно пахло типографской краской и немного пылью и книжной сыростью, совсем как в университетской библиотеке. Те же полосатые обои, прилавки, остекленные шкафы да конторка, из-за которой к Свиридову тут же выкатился высокий молодой человек, очень худой и почему-то одетый будто половой в пригородном трактире: шаровары в полоску, заправленные в блестящие сапоги, а под черным жилетом малиновая атласная рубаха. Волосы разделены ровно пополам пробором и смазаны жиром, усишки подкручены и нафабрены, взгляд масляный и бегающий.
– Чего изволите, господин хороший? Нынче привоз был, есть и бумага для писем разной важности, и перья немецкие, и чернила быстросохнущие.
Свиридов снял шляпу, бросил на прилавок.
– Господин из полиции и желает поговорить о том, что тут у вас творится по субботам. Вы, часом, не Арсений Котов?
Улыбка стала еще шире, а кончики усов чуть не дотянулись до стен комнаты, отчего юноша и впрямь сделался похож на довольного, крайне хитрого кота.
– Они и есть-с! Арсений Порфирьевич Котов. Но можете запросто – Сенькой, господин полицейский.