Шаги во тьме
Шрифт:
Старик изумленно хлопал глазами, слушая этот не очень связный рассказ, а когда Меир принялся плакать, сам достал огромный мятый платок, закрыл лицо и задергал плечами.
– Ради меня? – раздалось от двери. Никто и не заметил за объяснением, как в кабинет вошел Лейб Ицхакович. – Ради меня? Вот дурак!
Меир бросился к брату, тот обнял его, погладил по волосам, по спине, успокаивая. Старый Шейман тоже поднялся со стула, кинулся к сыновьям. Так и стояли они какое-то время: младший сын рыдал в объятьях старшего, старший как-то блаженно улыбался, а отец пытался обнять обоих разом и причитал:
– Мальчики мои… Золотые вы мои…
Свиридов какое-то время молча наблюдал за этим изъявлением родственных чувств, но, когда стало понятно, что сцена затянулась, громко кашлянул и спросил у стоящего в стороне Эзры:
–
Ицхак Эфраимович оторвался от сыновей, подошел к Эзре, посмотрел, запрокинув голову, ему в глаза – и обнял.
– Прости, сынок.
– Так, ну довольно, ей-богу! – хлопнул по так и не замаранным листам Александр Павлович. – Вы и его сейчас на слезу пробьете!
Старик подошел к Свиридову, наклонил голову и тихо спросил:
– Что будет с Меиром? Я готов заплатить, пан полковник.
Александр Павлович молчал. Мальчишка повернулся к нему, но глаз не поднимал, разглядывал паркетные плашки. Однако и слезы тоже лить бросил. Лейб и Эзра, напротив, глядели на Свиридова, почти не моргая. Через минуту таких гляделок Лейб решительно отодвинул брата, загородил его собой и твердо произнес:
– Вот что, господин полицейский, это все сделал я! И другого не докажете. Я от слов своих не отступлюсь! Рано ему в тюрьму. А я одно виноват, из-за меня все!
Свиридов ничего не ответил. Просто встал, достал из несгораемого шкафа ту самую тощую папку, которую листал в понедельник утром, сунул внутрь сверток со ста тысячами и протянул старому ювелиру:
– Вот. Это мой свадебный подарок вашему старшему сыну. А заявлением вашим с протоколами можете обернуть розги, когда станете сечь младшего. И чтоб я вас здесь больше не видел.
Старик дрожащей рукой взял папку, посмотрел на сыновей, на Эзру, на Свиридова. Медленно поклонился последнему.
– Знаете, как переводится мое имя с иврита, пан полковник? «Тот, кто будет смеяться». Это значит, что я должен быть самым умным, чтобы посмеяться над всеми. А сегодня оказалось, что старый Ицхак Шейман не самый умный. Не увидел того, что сумел увидеть маленький Меир. И один молодой гой. Ицхаку Шейману стыдно. А когда еврею стыдно, он делает самые правильные вещи. – И он повернулся к младшему сыну, поклонился: – Спасибо за науку, сынок. – Подошел к старшему, протянул ему газетный сверток с деньгами и тихо, но четко произнес: – Твой выбор – мой выбор, сынок.
Александр Павлович открыл глаза, снова посмотрел на часы. Вышел, запер кабинет. Постучался к начальнику.
– Отпустили?
– Хуже. Выгнал к чертовой матери.
Владимир Гаврилович кивнул:
– Ну и правильно, сами разберутся. Домой?
Теперь кивнул Свиридов.
– Ну, до завтра, голубчик.
Александр Павлович спустился на первый этаж, отдал дежурному ключ и вышел на улицу. Фонари уже зажглись, отчего воздух сделался темнее и гуще, наэлектризовался, как перед грозой. Свиридов вытащил портсигар и тут же спрятал обратно. Довольно на сегодня папирос, время дышать полной грудью! Он закрыл глаза, расправил плечи и глубоко вдохнул. Вместе с сырым запахом медленно бегущей по каналу воды до него донесся легкий аромат ландыша.
– Засиделись вы, Александр Павлович. Заставляете себя ждать. – Из-под шляпки на него озорно смотрели карие глаза.
– Вы? Ждете меня?
Анастасия Антоновна решительно взяла опешившего Свиридова под локоть:
– Конечно нет. Я приехала за мамой. Но ее увезло иудейское семейство, так что провожать меня придется вам. Если вы хотите, чтобы никто из уличной шпаны сегодня не пострадал.
Александр Павлович улыбнулся:
– А знаете что? Сегодня в «Маджестике» дают выдумку еще одного мужчины. Не желаете ознакомиться с судьбой несчастной бесприданницы?
ОСЕНЬ 1909 года
Нехорошая квартира
Плохая это была квартира. Вот ей-ей, плохая. Не чистая. Даже не так – нечистая. Настасья завсегда крестилась, когда мимо проходила, и молитовку про себя шептала. Вроде бы и дом хороший, и люди живут хоть и не шибко богатые, но приличные. Речка рядом плещется, транвай по расписанию ходит, до Лиговки страшной далеко – живи да радуйся. Но если уж надобно приключиться какой бесовщине, она же обязательно и произойдет. Так и
Тренькнул вагонный звонок и отвлек Настасью от дум, которые с той поры всегда одинаково возникали в ее русой голове, когда она подходила (или подъезжала, как сейчас) к дому, в котором служила горничной у генеральской вдовы госпожи Котович и у ее квартирантов. Она сошла с «транвая» на другом углу короткого Лештукова переулка, зашагала в сторону реки. Мысли приняли более приятное направление. Нынче утром наконец-то въехали в нехорошую квартиру новые жильцы – два высоких красавца, оба статные, широкоплечие, как драгуны с картинки. Один отрекомендовался «международным коммерсантом», другого обозвал своим «секлетарем». Хозяйка после шептала, что сунул ей коммерсант сотенную за месяц вперед. Сотенную! Когда с июля и за две красненьких уже никто не соглашался в той квартире поселяться! Это за четыре комнаты-то, да с ванной собственной, да с нужником фарфоровым и камином, да с каморкой для прислуги! И тут же прямо здесь, у двери, щедрый купчина еще и саму Настасью сторговал в горничные за четвертную! Хотя как сторговал – сразу такую цену назвал, что торговаться ни у Настасьи, ни у госпожи Котович никакого желания не возникло. Видать, коммерция у молодого красавца и впрямь была знатная, прибыльная. После отсчитал холеными длинными пальцами с отполированными ногтями еще три рубля серебром, вложил их Настасье в ладошку и отправил в Павловск на вокзал за вещами в камеру хранения. Да еще подмигнул так, что у бедняжки смятенье девичье аж загорелось где-то в животе и тут же на щеки огнем вылилось.
В Павловске, правда, никаких вещей в камере хранения не оказалось. Наверное, веселый коммерсант перепутал с дорожной усталости вокзалы. Это, конечно, немного Настасью огорчило: время уже было к пяти часам, и ехать на ночь глядя в какую-нибудь Гатчину очень уж не хотелось. Хотя были все основания верить, что за такую свою рассеянность новый жилец накинет еще несколько блестящих монеток, так что можно и потерпеть, чай, не графского сословия Настасья Зотова, не переломится.
Но день, раз уж начался хорошо, к вечеру решил, что менять настрой ни к чему, – на стук никто в нехорошей (или уже хорошей?) квартире не откликнулся. Настасья на всякий случай постучала еще, погромче, приложила к замочной скважине ухо – и только после этого со спокойной душой отправилась к себе. Даже еще и «спаси Господи» шепнула и крестом себя осенила, что не придется сегодня в страшной квартире ночевать. И в первый раз за все время с той памятной фотосъемки в инженерской квартире уснула девушка легко и не видела во сне ни темных пятен на цветочной диванной обивке, ни странно обрезанного профиля черноглазой самоубийцы, ни подрагивающей бело-серо-красной массы.