Шах и мат
Шрифт:
– Оу.
– Мы все проходим через неловкие фазы взросления, но мои запечатлели для потомков. В общем, любой, кто захочет поискать меня в интернете, и без того найдет чем развлечься.
Я вспоминаю слова Эмиля: «Быть вундеркиндом и расти на глазах журналистов не так-то просто: они порой беспощадны».
– И тебя не волнует твоя репутация? Ну, что о тебе думают люди?
– Ты хочешь сказать, волнует ли меня, что окружающие считают меня куском дерьма? – Нолан мягко смеется. – Я это заслужил. Я им был. Все, что я могу сделать, – это попытаться стать лучше в будущем.
Надо сказать,
– Но ты все еще бесишься, когда тебя обыгрывают.
– Вот какого ты обо мне мнения? – Нолан качает головой. – Я злюсь на себя. За совершённые ошибки. За то, что не сделал все, что было в моих силах. И каждый раз, когда ты ошибаешься, я знаю, что ты чувствуешь то же самое.
– Неправда. Я…
Он косо смотрит на меня, и я замолкаю. Ну и ладно.
– Я показал Дарси, как ходят фигуры, – тихо произносит Нолан.
– На чем?
– У нее под кроватью лежит доска с розовыми и фиолетовыми фигурами.
Я закрываю глаза и чувствую, как в животе стягивается узел.
– Я была уверена, что избавилась от нее.
– Тебе стоит самой научить сестру.
– И зачем ей это?
– Она хочет играть, потому что обожает тебя.
Я фыркаю:
– Она зовет меня Мэллопипи и постоянно лепит в фотошопе картинки, которые подписывает «Самая отстойная из Гринлифов». А я, между прочим, нелегально ей этот самый фотошоп скачала. Неблагодарная.
– Она хочет быть похожей на тебя.
– Я не буду ее учить.
– Почему?
Я отворачиваюсь. На дороге, кроме нас, никого нет, и сосны становятся все толще.
– Шахматы – плохая идея.
– Почему?
– Посмотри, куда они меня привели.
– Они привели тебя сюда. Ко мне.
К моим щекам приливает кровь. Тон Нолана не подразумевает возражений. Он действительно верит в то, что говорит. Он верит… Я даже не знаю, во что еще.
– Ты его застукала, да? – спрашивает Нолан.
Озадаченная, я поворачиваюсь к нему.
– Что?
– Отца. Что-то случилось между ним и той женщиной, арбитром с Олимпиады. Ты об этом узнала. Твоя мама вышвырнула его из дома. Рискну предположить, несколько лет вы не общались. А потом случилось то, что случилось.
Я выпрямляюсь и чувствую, как ремень безопасности натягивается на свитер.
– Откуда… Откуда ты знаешь? Когда…
– Я не знал. Но помню, какие ходили слухи в то время. Про Арчи Гринлифа. Остальное… я просто предположил.
– Ты предположил? Как?
– Наблюдал. Твоя реакция на Олимпиаде. То, как ты любишь шахматы, но пытаешься убедить себя, что ненавидишь. Ты чувствуешь ответственность перед своей семьей – не просто перед сестрами, но и перед мамой, – он говорит все это таким будничным тоном, будто кто-то в классе попросил его прочитать скучный параграф из учебника. – Ты ведешь себя так, будто совершила что-то ужасное. Будто вообще ничего в жизни не заслуживаешь, кроме объедков.
Я. Скучный учебник – это я.
– Потому что так и есть – это моя вина, – выпаливаю я, удивляясь самой себе.
Еще никогда прежде я не признавалась в этом вслух. Но если бы я не рассказала маме о Хизер Тёркетт, папа не ушел
– Ты знала, – как ни в чем не бывало продолжает Нолан, – что моего дедушку поместили в больницу из-за меня?
– Какое это имеет… Нет. Не знала.
– Он вел себя странно уже некоторое время. Говорил неприемлемые вещи, совершал неприличные поступки – иногда публично. Мои родители тоже что-то подозревали, но, думаю, в основном списывали все странности на возраст. И поскольку я проводил с ним много времени, то прикрывал его, когда удавалось. Я искренне думал, что ему нужно просто выспаться или что-то типа того. Но однажды… Это произошло в его день рождения. Я пришел к нему домой, в ту самую квартиру, где ты была. Поднялся по лестнице – тогда работал тот же портье, что и сейчас, ему вообще на все плевать – и зашел внутрь. У меня с собой был подарок – шахматный набор, который я сам для него смастерил. Девять месяцев резьбы по дереву.
Нолан включает поворотник и съезжает с основной дороги. Должно быть, мы уже подъезжаем. Почти.
– Мы виделись за день до этого. Мы виделись каждый день, но в тот раз он не узнал меня. Или узнал, но подумал, что у меня плохие намерения. Наверное, правду не узнаю уже никогда. Я бы не сказал, что у него была склонность к насилию или что-то подобное, но в тот день у него в руках был нож. Я увидел, как он вынимает его из подставки, и предположил, что он хочет… нарезать сельдерей. Ни хрена не помню. Вместо этого он посмотрел мне в глаза и кинулся. Порез оказался глубокий – его нужно было зашивать, а значит, в больнице мне пришлось заполнить заявление. Вот так. У моего отца было достаточно связей, чтобы запереть деда в дурке. Отец сказал, что это к лучшему. Возможно, так оно и было. Но он сделал это по другой причине. Он всегда ненавидел своего отца, потому что шахматы волновали его больше, чем родной сын.
Голос Нолана отстраненный. Будто он столько раз прокручивал в голове эту историю, рассказывал ее себе так часто, что она превратилась в набор заученных слов. Он думает об этом каждый день. Каждый час. Я знаю наверняка, потому что могу читать его мысли.
– Я сам дал отцу эту власть. А дедушка умер в психбольнице, напичканный лекарствами. О такой смерти он даже подумать не мог, и мне приходится жить с этим каждую секунду. Так что когда ты говоришь о вине…
– Подожди… нет. Нет. – Я поворачиваюсь к нему всем телом. Ремень больно врезается в грудь. – Это не твоя вина. Ты сделал все что мог, учитывая, что тебе было… Сколько тебе было?
– Четырнадцать. Сколько тебе было, когда ты застукала своего отца?
Я закрываю глаза. Это разные вещи. Совершенно. Но из уст Нолана звучит так, будто наши ситуации похожи и я не заслуживаю никаких оправданий.
Внезапно меня накрывает ярость. Взрывная, раскаленная ярость.
Он… он мной манипулировал. Притворился, что поделился чем-то личным, и превратил меня в… что бы это, черт возьми, ни было. Он пожертвовал ферзем, чтобы поставить мне шах и мат. Да как он вообще смеет? Как смеет приходить ко мне домой и разбирать по косточкам мою семью, словно какую-нибудь партию Морфи?