Шах и мат
Шрифт:
Народ, должно быть, свихнулся. Я просто их не понимаю. Возможно, у меня уже поехала бы крыша, если бы я не отвлекалась на старые партии Коха. Вечером звонит мама и спрашивает, как проходит поездка с пенсионным центром на западное побережье, и я так сильно хочу во всем признаться, что мои внутренности скручиваются от напряжения, а на глаза наворачиваются слезы. Хочется крушить все вокруг, а людям запретить пялиться на меня и спрашивать, как я себя чувствую. Мне хочется сказать ей, что она должна быть рядом, что папа должен быть рядом, потому
Вместо этого мы говорим о дне рождения Сабрины, который уже на следующей неделе. Рюкзак, что я ей заказала, принесут со дня на день, и маме нужно перехватить посылку до того, как Сабрина ее увидит.
– Все время забываю сказать тебе, – произносит мама в конце разговора, – что люблю тебя. И очень тобой горжусь.
Я тоже хочу сказать, как сильно люблю ее и скучаю по ней – не только физически, но и… Я так хочу быть чьей-то дочерью. Чтобы обо мне заботились и оберегали. Чтобы между мной и миром был кто-то сильный. Но мне кажется неправильным говорить правду поверх такого количества лжи, поэтому я просто кладу трубку и сижу на краешке кровати, уткнувшись лицом в ладони, будто израненный герой боевика из девяностых, и думаю, что нужно перестать врать маме. О шахматах. Я признаюсь в ту же секунду, как окажусь дома. Если она, конечно, случайно не увидит меня в «Доброе утро…» чертова «…Америка».
Когда мои глаза высыхают, я плетусь вниз, чтобы стащить сэндвич из зоны отдыха. Там я встречаю еще нескольких участников соревнований – они едят, пьют и смеются. Все они будут играть завтра, но ставки для них невысоки. Можно сказать, их турнир уже окончен.
Дэвис, британец, которого я победила на второй день, замечает меня и подзывает к себе. Мой небольшой опыт неформального общения с конкурентами научил, что с ними лучше вообще не пересекаться, но у меня не получается притвориться, что я их не заметила. Подхожу, сжимая в руке панини с помидорами и моцареллой и ожидая что-то вроде: «А мы думали, ты нас не почтишь своим присутствием». Но парни молчат.
– Гринлиф, мы хотим попросить тебя кое о чем.
Я готовлюсь к худшему:
– Слушаю.
– Это наша личная просьба.
Я напрягаюсь сильнее:
– Что за просьба такая?
– Не могла бы ты, пожалуйста, завтра раздавить Коха в лепешку?
Все смеются. Надо мной? Или со мной?
– Прошу прощения?
– Мы были бы очень признательны, если бы ты унизила его по полной программе, – поясняет один из парней.
– Каждый раз, когда он проигрывает, дракон срет золотыми кирпичами.
– Секс – это круто, но вы когда-нибудь слышали, как ноет Кох, когда ему ставят шах и мат?
– Если коротко, – вклинивается Дэвис, – мы презираем его и будем упиваться любыми неудобствами, которые ты сможешь ему доставить.
– Прошу тебя, Гринлиф, не рисуй в этот раз на протоколе.
Я выдыхаю и, когда все смеются, смеюсь вместе
– Ого. А я думала, он мне одной не нравится.
– Размечталась. Он с каждым из нас ведет себя как законченный мудак.
– И его тупые «приемчики». Он унижает во время игры, пока ты пытаешься сконцентрироваться.
– Или когда кругами ходит вокруг доски. Я размышляю над следующим ходом, и меня из-за него укачивает.
– Ты знаешь его всего несколько месяцев, а нам пришлось пройти через его одеколонную фазу.
– «Саваж» Кристиана Диора. Господи Исусе.
– Клянусь, он наливал ванну до краев и купался в них.
– Не, уверен, что он их просто пил.
Смеюсь и качаю головой.
– Я бы с удовольствием обыграла его. Просто не знаю, смогу ли.
– Ты алхимик, – мягко говорит Фэгард-Ворк. – Ты можешь добиться всего, чего захочешь, Гринлиф.
Я чувствую, как краснею.
– Эй, Гринлиф, – Кавамура. – Ты есть в «Дискорде»?
– «Дискорде»?
– Мессенджер такой. У нас есть чат, где почти все игроки первой двадцатки. Мы там говорим о шахматах, сплетничаем про ФИДЕ – ничего сверхъестественного. Я бы с радостью прислал тебе приглашение.
– Оу, – я чешу затылок, оглядываясь вокруг. Этим парням примерно от восемнадцати до чуть меньше сорока. Будет ли им со мной интересно? – Я не вхожу в двадцатку.
Они смеются. Один из них говорит:
– Пока что. – И они смеются еще сильнее.
– Коха там, кстати, нет. И это круто, потому что мы сделали отдельный канал, где обсуждаем его.
– И мы скорее будем дважды в день испражняться стеклом, чем общаться с ним по собственной воле.
– Наш язык любви – это антикохные мемчики. – Все снова смеются.
– Еще там нет Нолана.
– Но мы его приглашали. Он просто не захотел.
– Да, мы не ненавидим Сойера. Хотя раньше он был тем еще мелким дерьмом, – добавляет Петек.
– Типичный подросток, – замечает Кавамура.
Снова смех. Переплетение акцентов и интонаций почти музыкальное, и я чувствую себя невеждой. Я едва говорю на одном языке. Не знаю разницу между «роспись» и «подпись» и вечно забываю, как пишется «в течение пяти часов».
– Но до Сойера нам нет дела, – объясняет Дэвис. – Мы не можем обыграть его – никто не может, кроме тебя. Так что предпочитаем делать вид, что его не существует.
Петек прокашливается, поворачивается ко мне с заговорщическим видом и шепчет:
– Пожалуйста, не говори Сойеру, что я назвал его мелким дерьмом. Он выглядит так, будто может мне врезать, а у меня дома жена и две прекрасные дочери, и они бы очень по мне скучали. Я учу их играть в шахматы, но во время нашей партии они болели за тебя. На самом деле, я думаю, они были бы не против получить твой автограф.
– Почему ты думаешь, что я расскажу?.. О. Оу. Нет, мы с Ноланом… мы не встречаемся. Нас едва ли можно назвать друзьями. Не верьте тому, что пишут в интернете.