Шахматист
Шрифт:
И, наконец, последняя вещь, ради которой я это письмо и пишу. Игра закончена, так какой смысл убивать дальше? Если ты это уже сделал, тогда я тебя презираю и беру назад все то, что написал о тебе. Видимо, я ошибся, а ты вовсе не член клана. Но если ты так не поступил, а, думаю, что нет, ведь монах должен показать тебе это письмо до того, как ты пожелаешь ему мстить, тогда сдержись. Ты проиграл, но сражался красиво и мудро, так что не надо уничтожать эту красоту. Хотя бы затем, чтобы когда-то забрать в могилу хорошие воспоминания, ведь что другое можно туда взять?
«Forsitan et haec olim meminisse iuvabit» [279] .
PS. Будь осторожен,
Бенджамен сложил письмо и сунул его в карман. Он забыл о священнике, возможно — они оба забыли друг о друге. В себя он пришел, когда погасла свеча, и он глянул на филиппина. Тот не спал. За окном серело.
279
«Быть может, когда-нибудь и эти воспоминания будут нам милы» (из 1-й книги ЭнеидыВергилия).
— Оденьтесь потеплее, отче, — сказал он, — мы выходим. Но перед этим я вас загримирую, наденьте бороду и парик.
Вместе они отправились домой к Неттельбеку. Им пришлось подождать, пока разбуженный хозяин оденется и спустится на первый этаж. Пивовар был сонный и злой.
— В чем дело, герр О'Лири, какие-то неприятности? У вас, британцев, имеется неприятный обычай все дела устраивать ночью! Странная привычка, но это, наверняка, привилегия ранней молодости, очень ранней. Есть ли у Лондона агенты старше двадцати лет? Не сердитесь, герр О'Лири, но вы столь же молоды, как и предыдущий эмиссар — ну совсем дети! У нас людям в таком возрасте не доверяют тайных миссий, а вы только не обижайтесь, позволяют разве что лошадей подержать.
Предыдущий эмиссар? Бенджамен, когда услышал об этом, совсем забыл грубо ответить немцу, что ум и предприимчивость с какого-то возраста уменьшаются из года в год, пока не доходят до нуля… О ком же говорил старик? И какое это имеет отношение к операции «Шахматист»? Неужели Кэстлри высылал сюда контролера? Или это был просто связник, с помощью которого он контактировал с Неттельбеком? [280] Он спросил:
— О каком эмиссаре вы говорите, герр Неттельбек?
280
Весьма вероятно, что агентом, о котором упомянул Неттельбек, был сэр Джордж Джексон (1785–1861), на полтора года моложе Бенджамена Батхерста и которого в шестнадцать лет приняли на дипломатическую службу. Во второй половине 1806 года Джексона выслали с тайной миссией в северную Пруссию, так что в декабре он действовал на балтийском побережье (в том числе, в Мемеле /ныне Клайпеда/). Формально, его миссия состояла в сборе информации, а в его корреспонденции (собрания в Public Record Office — Государственном Архиве Великобритании) не было ни слова о контактах с Неттельбеком или про участие в операции «Шахматист, но ведь об этой операции нет ни слова ни в одном из известных историкам документах. Можно было бы принять практически 100-процентно, что Джексон был связником или контролером от имени Кэстлри, если бы не факт, что он дожил до преклонного возраста, что, если предположить, будто бы ему было известно об операции «Шахматист», является — как сам читатель убедится из Комментариев — чрезвычайно удивительно.
— Не ваше дело, герр О'Лири. Что привело сюда вас?
— Просьба и приказ. Вот этого человека, — Бенджамен указал на священника — необходимо немедленно отправить в Познань с такими бумагами, чтобы по дороге у него не было никаких неприятностей. Это мой связник, он должен переправить важные сведения. Для этого мне нужны бумага, перо и чернила, я хочу написать письмо.
— Через пару часов все будет готово, — ответил на это пивовар. — Конь нужен?
— Спасибо. Есть свои. Я вам их оставлю, поскольку мне они уже не нужны. Так как с бумагой?
— Уже несу, подождите минутку. Вы голодны?
— С охотой чего-нибудь перекусим.
После завтрака Бенджамен
«Француз, ты узурпировал право судить, кто принадлежит к клану, а кто не принадлежит, словно ты сам в нем патриарх. Если бы ты и вправду был им, то не оскорблял бы меня предположением, будто я могу убить этого священника; ведь тебе должна быть близка мудрость, свойственная вождям, а именно: что в нашей профессии, которая одновременно является и нашей религией, не убивают просто так, разве что ради мести. А что же это за месть на беззащитном орудии, которое осталось у тебя в руках, да еще после того, как занавес опустился? Я не палач. Если бы я мог тебя достать, тогда наша раса уменьшилась бы на одного представителя, и такая месть доставила бы мне удовольствие, поскольку обладала бы достойным меня уровнем. Но не бойся, я не стану пытаться, потому что устал.
Разница между тобой и мной, француз, только одна, но ее невозможно устранить каким-либо успехом, даже таким громадным, как этот. Ты слуга, ходишь в упряжи. Я — нет. Я сам, даже окруженный тучей помощников и реализующий чей-то план, дерусь сам и за себя. За тобой стояла вся машина империи, маленьким винтиком которой ты являешься; у меня же есть только мой ум и моя воля, и отвечал я только перед собой. Те, кто меня нанял, не имеют надо мной власти. Если я взялся за реализацию их плана, то лишь потому, что меня привлекает человек, вставший против стихий, человек, рассчитывающий исключительно на себя перед лицом молоха, словно убийца, который, совершив преступление, один становится против всего общества; как капитан корабля, который, несмотря на свой экипаж, один вызывает океан на поединок; великий одиночка в стиле Гамлета. Ты понимаешь? Я вызвал на поединок разведку, контрразведку и полицию Империи! И проиграл. Но почему? Ты сам это признал — по причине глупости и подлости тех, кто меня нанял. Если бы они не оскорбили монаха, ты бы ничего не узнал, а теперь бы кусал от бешенства собственные руки, если бы их не связали тебе за спиной. Сам я не совершил ни единой ошибки, это они выслали меня с ошибкой в кармане!
Признаюсь, француз, что ты неплохой адепт нашей религии. Многих своих людей я отдал бы за тебя одного. Если когда-нибудь я вновь предприму такую же игру, то обращусь к тебе. Место для тебя рядом со мной гарантировано, в качестве слуги ты гениален. Но сам уже не переходи мне дорогу, ибо, как я уже говорил, наша раса тогда уменьшится на одного победителя. Повторяю это, поскольку ущерб был бы почти неисправим, среди нас не так много рыжеволосых. А ведь это, вроде бы, цвет счастья.
О'Лири.
PS. Твоя карта — это червовый валет. Об этом я узнал случайно, когда мне гадали. Держи ее в рукаве, поскольку, при игре на чужом столе, ты рискуешь тем, что ее побьет бубновый валет. Это уже моя карта. А на моей земле за тобой уже не будет империи червового короля!»
Батхерст прочитал написанное, и перечеркнул текст крест-накрест так энергично, что перо сломалось. Он взял другое и начал снова [281] .
281
Текста письма в Мемориаленет. Я воспользовался перечеркнутой первоначальной версией, которая сохранилась в пакете документов, приложенном к Мемориалу. Могу предположить, что в отосланной версии письма Батхерст несколько смягчил тон, отказавшись от кое-каких издевок. Но могло быть и наоборот.
Выходя, он задержался в дверях и поглядел на монаха, и во взгляде этом была улыбка. И это было бы прощанием без слов, если бы филиппин не сказал:
— Да сжалится над тобой милосердный Господь, сын мой, и выправит пути твоей жизни!
— Какой, монах? У меня, кажется, их две, — ответил Батхерст и закрыл за собой дверь.
В доме его уже ожидал Сторман. Без слова приветствия, Батхерст обратился к нему:
— Выплываем немедленно, капитан! Вы готовы?
— Как я уже докладывал, полностью.