Шахматист
Шрифт:
— Да, сэр, я уезжаю в Познань.
Бенджамен сделал шаг вперед, но тут же услышал:
— Оставайтесь на месте, сэр, и обе руки держите на трости! Да, так. Предупреждаю, если вы освободите хотя бы одну руку, я выстрелю.
Батхерст понимающе покачал головой.
— Нехорошо ты со мной поступаешь, приятель. Раньше ты бывал и повежливей.
— Я и сейчас вежливый, сэр. Я же не приказал вам держать руки вверх, поскольку это мучительно.
— Ну раз уж ты так великодушен, позволь мне присесть на этом бочонке, я устал.
— Присаживайтесь, сэр.
Батхерст смахнул рукой пыль с крышки и сел.
—
— Да, сэр.
— Можно узнать, почему?
— Я вам скажу, сэр. Я даже рад, что появилась такая оказия. Тогда во Франкфурте вы, сэр, сказали, что у каждого имеется какой-нибудь наркотик, какое-то зелье, которое такого человека спаивает; какой-то голод, который такой человек обязательно должен утолить. Я это запомнил, сэр. И это правда. Еще вы сказали, что и у меня тоже есть что-то такое, просто, должно быть. И это тоже правда. Для меня, сэр, это любовь к отчизне. Не знаю, понимаете ли вы это, но такое если уже имеется в человеке, то имеется, и даже если оно долго спало, то когда-нибудь да проснется. Эта война была мне безразлична, а с вами я пошел лишь для того, чтобы выжить и подзаработать. Не знал я, сэр, что это будет война за свободу Польши, и потому…
— Насколько я помню, Джозеф, ты говорил, будто идешь со мной не ради денег, но ради меня, поскольку всей душой мне продался.
— Я сказал так, сэр, но моя память чуточку лучше, ведь я помню, как сказал точно. Тогда я сказал, что продался вам словно грешник дьяволу. И хотя все это тогда были только слова, потом я понял, что следует их понимать дословно.
— Даже так? — усмехнулся Батхерст. — Выходит, я дьявол?
— Для меня — так, сэр, и для всех поляков. Вы хотите уничтожить единственного человека, который может вернуть нам свободу и независимость, человека, который желает это сделать! Я узнал об этом от чиновников из Познани, что были здесь в Шамотулах неделю назад. Они рассказывали про воззвание к народу [266] .
266
Имеется в виду знаменитое берлинское воззвание Выбицкого и Домбровского от 3 ноября 1806 года.
— Про какое еще воззвание?
— Про воззвание, подписанное генералами Домбровским и Выбицким [267] . В нем говорится, что Наполеон воскрешает Польшу! Когда-то я ненавидел Бонапарта, поскольку он погубил наши легионы за океаном, но сейчас… Как бы я мог его ненавидеть и желать ему зла? Я стал бы изменником, и на мать бы наплевал, ведь в Польше, сэр, родину матерью называют! И я не позволю вам коснуться его!
— Означает ли это, что ты желаешь меня убить, приятель?
267
Автор Мемориалаздесь ошибается, Выбицкий не был генералом.
— Нет, сэр. Я думал об этом, но не смогу, никак не смогу. Я не обманывал, когда говорил во Франкфурте, что испытываю к вам что-то такое, чего сам не понимаю. Я и сейчас это чувствую — восхищение и ненависть, все одновременно. Я
— То, что ты делаешь сейчас, это тоже измена! Ведь ты давал присягу!
— Только не поднимайте шум, сэр! Я знаю, что таким образом вы хотите позвать на помощь, но если кто-нибудь здесь появится, я начну стрелять, и вы погибнете первым. Так что будет лучше, если наша беседа будет тихой. Впрочем, у меня уже нет времени. Я помню, сэр, о той клятве, но иногда необходимо совершить малое предательство, чтобы спастись от большего. К счастью, у меня достаточно хорошая память, чтобы помнить о том, о чем мне помнить нужно прежде всего, как поляку!
Батхерст, наклонившись вперед и держа руки на рукояти трости, глянул ему в глаза и тихо произнес:
— Плохая у тебя память, приятель. Тогда, во Франкфурте, я сказал тебе, что мой наркотик — это месть.
— Я не боюсь вашей мести, сэр. Вам еще повезет, если вы вообще сможете добраться до Лондона. А теперь повернитесь! Ну! Только не заставляйте, чтобы я…
— Плохая все-таки память у тебя, приятель! — с сожалением в голосе повторил Батхерст. — Ты забыл еще кое о чем!
И в тот самый момент, когда поляк находился от него в паре шагов, англичанин резким движением провернул рукоять и нажал на нее. Раздался сухой треск, и Батхерст, вместо того, чтобы увидеть Юзефа с пулей в животе, почувствовал адскую боль. Заряд разорвал рукоятку трости и поранил ему ладонь. Он глянул на свои окровавленные пальцы, и в тот же миг получил по голове рукоятью револьвера.
Очнулся он, благодаря воде, которую плеснули ему в лицо. Над ним стоял Сий. Батхерст глубоко вздохнул и попытался встать. Метис склонился и поднял его с земли.
Ладонь сильно кровоточила. Бенджамен осмотрелся — не было ни поляка, ни его коня. «Конец!» — с отчаянием подумал англичанин. «Нужно уходить!» Здоровой рукой он потянулся к часам и онемел: без двадцати четыре, то есть, все случилось только что, сам он был без сознания пару минут. Может поляка еще удастся догнать, нужно разбудить Тома!..
Он метнулся к выходу и споткнулся о лежащее на земле тело. Юзеф лежал навзничь, беспомощно раскинув руки. Рядом, беспокойно вздрагивая, стоял конь. В темноте глаза трупа отсвечивали вывороченными белками. Батхерст почувствовал, что покрылся гусиной кожей. Он присел и закрыл убитому глаза, а потом, не отводя ладони от лица, провел ею по еще теплой щеке: медленно, осторожно, как бы опасаясь оскорбить.
— Прощай, приятель, — шепнул он с какой-то невысказанной нежностью, — нас обоих подвела память. Мы забыли про Сия.
Он разбудил своих коммандос раньше, чем намеревался; в нескольких словах описал им все случившееся и приказал похоронить поляка. Закопали его возле стены, под деревом, на котором Том вырезал небольшой крест. Было еще темно, хотя небо уже серело, теряя свою сочную синеву.
Разошлись молча, а Батхерст остался под деревом, мрачный и погруженный в собственные мысли. Повернувшись, он увидал Хейтера, стоящего с тростью в руках.