Шахматы из слоновой кости
Шрифт:
Мать сорвала с головы косынку, обмотала Люське шею. Люська была испугана, но не плакала.
Теперь по дороге шли автомашины. Одна, с красным крестом на кузове, остановилась, из кабины выскочил немецкий офицер.
– Вас ист дас? – окликнул, тыча пальцем в Люськину повязку, сквозь которую проступили два красных пятна.
Мать молчала в растерянности.
Немец перебросился несколькими словами с водителем, после чего распахнул дверцу кузова, подтолкнул к ней Люську.
– Орша, – произнес тоном приказа, – хошпиталь.
Люська
попытался оторвать ее, по тут она разревелась, а мать, тоже чего-то испугавшись, прижала Люську к себе, забормотала торопясь:
– Не надо, что вы, мы сами… Я сама… Ранка пустяковая, обойдемся без госпиталя…
– Я, я, хошпиталь,- закивал немец, услыхав знакомое слово. – Орша, хошпиталь.
Быстро обошел мать со спины, ухватил за локти и затиснул вместе с Люськой в машину.
– Сынок! – крикнула, в панике обернувшись, мать.
Эдик молча пронырнул мимо немца, запрыгнул в кузов; тотчас позади громко щелкнул дверной замок, машина сдала в бок и назад, развернулась и покатила обратно в Оршу.
В госпитале, куда их привезли, Люську раздели в вестибюле до трусиков, увели в операционную. Мать с Эдиком приткнулись на обитом клеенкой диване, с тревогой посматривая на застекленные, окрашенные изнутри белилами двери.
Настроились терпеливо ждать – операция же! – но вскоре Люську вынесли на носилках обратно в вестибюль. Люська не открывала глаз и была такой же белой, как простыня, под которой лежала.
Одна из санитарок оказалась русской. Опуская на пол носилки, шепнула:
– Выкачали кровушку-то… Для своих, для раненых собирают.
Люська так и не открыла глаз, она уже не дышала.
Мать взяла тело на руки, прикрыла полами своей жакетки.
– Не отставай, сынок, – позвала.
За воротами с ужасом оглянулась на госпиталь, крикнула Эдику:
– Не отставай!
Бросилась бежать, прижимая к себе мертвую Люську и оглядываясь то и дело на ворота госпиталя, будто ожидая погони. Добежала до перекрестка, повернула за угол, остановилась перевести дух:
– Кажется, ушли, – проговорила с облегчением и тут же упала без чувств.
И больше не встала.
Эдика подобрали станционные рабочие, пристроили в бригаду слесарей по ремонту вагонов. Учеником.
Бригадирствовал старик по прозвищу Дрын. Почему такое прозвище дали, Эдик расспрашивать постеснялся, про себя же решил – наверное, за высокий рост и худобу. У него и жить стал.
Шел июль 1941 года…
В декабре – в середине декабря – к бригадиру приехала из Могилева сестра. Тоже рослая, но, не в пример брату, объемная. Старуха как-то сумела пробраться на товарняк, затаилась и вполне благополучно докатила до Орши.
Эдик
Сказал о своем решении бригадиру. Тот принялся было вразумлять, но он объяснил: вон уже наше войско раздербанило немца под Москвой – об этом по всей Орше переклик, – глядишь, недолго ждать, когда и Могилев освободят, и вдруг получится, что отец пойдет со своей частью где-нигде рядом и сумеет хотя бы на денек вырваться домой…
Старик повздыхал, расспросил сестру, кто из старых железнодорожников остался в Могилеве, и снабдил Эдика запиской к одному из них – Ковалеву Степану Саввичу. Чтоб тот посодействовал насчет работы.
Осуществить свой план Эдику удалось только перед самым Новым годом. В Орше все прошло гладко, без приключений. Помогли свои же ремонтники. И в Могилеве повезло: на подходе состав придержали перед семафором (видно, пути были забиты), Эдик спрыгнул и сразу скатился под откос. Охрана его не заметила.
Обошлось без приключений и в Орше и здесь, на родной станции, и он порадовался, как ловко все провернулось, а в конце-то оказалось, зря ликовал и зря рвался сюда: на месте их дома высилась груда кирпичей и полуобгоревших досок. Поднял палку и, глотая слезы, долго ковырял припорошивший развалины серый снег. Искал, сам не зная чего.
Но горюй не горюй, а устраиваться как-то надо. Попытался найти кого-либо из тех, с кем родители водились семьями. Оказалось: одних вот так же разбомбили, другим удалось эвакуироваться. Вспомнил про записку бригадира, двинул на станцию искать адресата.
Охрану несли, как и было заведено у немцев, полицаи. Один из них, рябой, приземистый, уже в годах, заметил Эдика, прикрикнул:
– Ты, щенок, какого черта тут надо?
– Я по делу, у меня записка…
Показал листок, будто он мог служить пропуском. И рябой в самом деле махнул разрешающе рукой, спросив равнодушно:
– До кого адресована?
– Ковалеву. Он тут на ремонте вагонов. Степан Саввич Ковалев.
– Так, так, так? – ободряюще прострочил рябой, вдруг проявив неподдельный интерес. – Ковалев, говоришь? Степан Саввич?
Поманил к себе.
– Ну-к, покажь, какая там писулька!
Эдик протянул записку, но рябой раньше цепко ухватил его за локоть.
– Это ты оч-чень даже ко времени, – произнес с непонятным злорадством. – И кто, скажи, послал тебя?
Эдик уже почуял неладное, но все-таки ответил:
– Дрын…
– Дрын? Да ты, я смотрю, шутник!
Принялся вслух разбирать каракули бригадира:
«Степушка, этот малец – сплошной на данный момент сирота, ежели можешь, пристрой его куда там к себе. Он сам про все расскажет»…