Шальная мельница

Резниченко Ольга Александровна

— Представляешь, — смеюсь; обмерла я, руки застыли, перестав тереть одежду в воде. Взгляд на Беату. — Меня Хорст, в какой-то момент, ведьмой обозвал.

Застыла и та, взгляд через плечо мне в глаза. Улыбается.

Еще немного — и бросила простыни, выровнялась, вытерла чело рукавом. Руки в боки. Глубокий вдох.

Шум бурлящей быстрой реки рачительно забивал звук, однако всё же удалось ее расслышать, понять, что говорит.

— Ох, этот Хорст… сколько он крови мне попил в свое время. Ты даже не представляешь, — хохочет. Склонилась вновь над бельем. Силой рывки, переваливая простыни. — Был даже один раз случай. Не поверишь. Как раз этот… Гусь у нас гостил. А у Адель, — присела девушка на траву, взгляд на меня, переведя дух. Широкая улыбка тотчас выплыла на ее уста, —

курица заболела. Казалось бы, проблема, да? Голову набок — и в суп. Но нет, наша Повариха ее любила до безумия. Та такие громадные яйца несла, да так часто, что любая птица позавидует. Вот эта женщина ко мне и примчала. Так мол и так, помоги. Не к Хельмуту с таким же идти? Ну, я и решилась. Лапа там была сильно повреждена. Даже уже гноиться начала, причем, мазями уже явно не помочь. Да и толку пытаться? Кто с ней нянькаться днями будет? Вот я и решила ее ампутировать. Дала немного поклевать травы, чтобы одурманить слегка, и принялась за свое дело. И вдруг заходит на кухню Хорст. Видела бы ты его ошарашенные глаза! — не сдержалась я и усмехнулась, представляя себе эту картину. — Бедолага даже креститься стал. Убежал, словно черта встретил. Представляешь, он стал всем утверждать, что я, будучи бесовской дочкой, ведьмой поганой, если по началу, просто над травой колдовала, варя отвары и делая настойки, то теперь, совсем страх потеряла и душу дьяволу продала: у живой курицы лапу пыталась отобрать (то ли отрезать, то ли оторвать), чтобы кинуть в котел и сварить свое жуткое зелье, заговоренное если не на смерть, то явно на какую-то хворь, чтоб потом самой же чудом и вылечить оную, зарабатывая при этом на несчастных бедных. Вот как такое можно придумать? И это-то при том, что и он хорошо знает, что с бедных простолюдинов мы и копейки не берем. Более того, вместе с Хельмутом последнее тратим, чтоб их содержать. За братьев и полубратьев Орден платит, как и за сестер и полусестер; вельможи сами про себя в этом плане могут позаботиться, а вот простолюдины, сироты — сама знаешь, хоть умирай, мало кто отреагирует, да и то, скорее всего, порицательно. А живот от голода у каждого крутит, и за травяные сборы заплати, за корешки, за полотна, и за вино, и за прочее. Как это он еще не заявил, что для него готовилось, — печально смеется. — Такой взрослый человек, и такой выдумщик. С таким воображением, в пору, ему заниматься колдовством, а не меня считать ведьмой. Но…, - голос дрогнул, — с тех пор понеслось. Словно искру бросил в бочку с порохом. Ох, что началось, что началось! Местные разбушевались, бунт подняли, курице «дьявольской», птице той неповинной, голову тотчас отрубили и даже на суп не отдали, в грязь затоптали, а затем и вовсе сожгли. Да и меня чуть на там кострище на тот свет не отправили, без суда и даже оправдательной речи. Хельмут, бедный, распинался изо всех сил, заступался, как мог, успокаивал, едва не клянясь своей душой, что они заблуждаются, приводя доводы, взывая к памяти и рассудку, напоминая, как их же спасала я, и никто тогда во всех моих действиях не видел ничего греховного или дьявольского. То же было и с этой несчастной птицей, а ведь она такое же божье создание, как и мы. Волей Господней, слепые и глухие люди наконец-то вняли словам Родного Лекаря и стали выше над утверждениями приезжего, никому неизвестного, пусть даже («вроде как») с самой Бальги, чужака. Махнули рукой и разошлись, лишь временами теперь на меня косясь и переговариваясь.

А вот… Хорст есть Хорст, не приклонен. Отправился, сбежал с первыми лучами солнца к себе обратно, клятвенно зарекаясь никогда больше не иметь с нами дел, а со мной — находиться даже в одном селении, а не то, что бы помещении. Небось, там и Орден против меня подбивал, своего Покровителя, однако… Всевышний смилостивился и не дал этому дураку затуманить разум благочестивым людям.

Опустила я глаза, чувствую, как смущение краской обдает щеки.

— Что? — заметила Беата. Пытливый взгляд в лицо. — Я чего-то не знаю?

Смеется.

Еще миг — и решаюсь на звук. Но уже при этом нарочно принимаюсь полоскать белье, строя вид непринужденности и занятости.

— Кажись, — невольно закусила я губу. Пунцовею, уже как

идиотка. Нелепое движение — попытка вытереть мокрую щеку об свое плечо. — Этого их Покровителя. Может, конечно, ошибаюсь… Но…

— Фон-Мендель, если память мне не изменяет, — улыбается Беата.

Киваю головой. Смелый взгляд ей в глаза. Обмерла.

— Фон-Мендель. Генрих. Он и помог нам, заступился перед Хорстом и дал провести ту операцию.

Кивок — и отворачивается в сторону, дабы больше меня не смущать.

— Хельмут рассказывал. А еще… Анна, — несмело позвала меня девушка, тихо так, с опаской, руки обмерли, а телом подалась немного вперед (отвечаю машинально тем же). — Он, как и я, удивлены, как тебе это удалось. И нам страшно… Я же тебе не просто так рассказала, какой след в моей жизни оставил этот бальгиец, Лекарь. Ты ничего там лишнего не наговорила, не сделала? Не придут по тебя однажды ночью… с вилами и факелами?

Усмехаюсь.

— Не думаю, — отстранилась я назад, выровнялась. — Он другой, не такой ограниченный, как многие здесь. Хотя… почему многие? Почти все. Ты и Хельмут — приятные исключения.

— Анна, — болезненно поморщилась Беата, нахмурила брови, — кем бы ты не являлась в прошлом, и откуда бы не прибыла, не будь столь самоуверенной и смелой. Перемен все боятся, и даже я. Твои речи, иногда, — верная угроза существующей власти. А это никто и никогда не потерпит, даже если с виду будет улыбаться и потакать невинным и безобидным просьбам.

— То, что мы там творили с Хельмутом, — не невинное.

— Вот именно, — резво. — Вот именно. И этого стоит бояться. Твой Генрих может и добропорядочный человек, но он не один там, или, вообще, может быть не тем, кем кажется.

— Хельмут иного мнения, — несмело пытаюсь оправдаться; нервно сглотнула слюну.

— Хельмут многого не знает, и временами излишне доверчив… как и ты.

(похолодело у меня всё внутри)

— Ты же не хочешь сказать, что Хорст… прав?

Ухмыльнулась. Немного помедлила, но все же выдала:

— Увы, Анна. Увы. Если бы это было правдой, я смогла бы нас защитить, а так только приходиться упрашивать быть осторожными. Но если я — не зло, не значит же, что его не существует, и что оно не рядом.

— Но… Wer die Dornen f"urchtet, kommt nicht in den Busch[12]? Твои же слова?

Хмыкнула, улыбнулась та. Закачала головой в негодовании.

— Неужто… этот твой Генрих стоит всего этого риска?

Смеюсь. Лживо качаю отрицательно головой.

— Я этого не говорила.

— А по глазам видно, ох как видно…

— Чушь, — рассмеялась я.

Живо прячу глаза, принимаясь за работу, пристальный, занятой взор себе на руки.

Немного помолчав (и плюхнув, перевернув несколько раз белье на доске), Беата продолжает:

— Нет, я, конечно, рада, что ты им восхищена, — взгляды наши невольно встретились. — Как я когда-то Хельмутом, когда мы только встретились, однако… будь осторожней. Ни к чему доброму это не приводит. Тем более, монах — не слишком разумный выбор…. даже для таких юродивых, как мы.

Прожевав эмоции, я несмело:

— Но он же, прежде всего, — рыцарь, — едва слышно шепчу, отчего девушке, вероятнее всего, приходится читать по губам.

Молча, качает отрицательно головой, опускает виновато на мгновение взгляд.

(выжидаю)

— Он прежде всего — монах. Обет целомудрия, Анна. Как души, так и тела. Ни семей, ни богатств, ни пороков… Даже дворяне, вельможи, вступая в Орден, отказываются от всего, оставляя при себе лишь имя.

Немного помолчав, невольно скривилась я, поджала губы.

Натяжная, притворная улыбка.

— Вот и хорошо, нечего теперь бояться.

Печально ухмыльнулась подруга моя, скривилась.

— Мне жаль, — шепчет.

— А мне нет, — лгу, болезненно усмехаясь.

Опускаем обе очи. Молча, нервически, взволнованно исполняем свою работу, потопая в нахлынувших тяжелых, горьких мыслях.

Чертова жизнь.

Кого бы я не повстречала в своей жизни, на кого бы глаз не положила, кто бы сердцу не приглянулся — то обязательно он будет чей-то, кем-то занят. Обязательно будет запрет… Вот только с Церковью я еще не тягалась. Словно бес, за душу… праведника.