Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Чисты струйки, по песку,
Дум-мечтаний не смывайте,
Смойте лишь мою тоску.
Алёшка, словно на пение сирены, устремился к беседке. Там, на каменной скамье, свернувшись по-кошачьи клубком, поджав ноги и положив руки на балюстраду, а подбородок на руки, сидела Елизавета. Допев песню, всё так же не замечая Алёшку, она сладко зевнула, по-детски потёрла кулачками глаза и пристроилась
— Ваше Высочество, — позвал он тихо, чтобы не напугать её. — Что вы здесь делаете?
— Сплю, — отозвалась она, ничуть не удивившись голосу из темноты. — Я спать хочу.
— Ваше Высочество! — Алёшка вошёл в беседку. — Вам нельзя здесь спать! Позвольте, я вас провожу.
— Куда? — Она подняла голову, пытаясь рассмотреть собеседника.
— В ваши апартаменты.
— Не хочу. — И она снова зевнула так сладко, что у Алёшки вмиг свело зевотой скулы. — Я устала от всей этой канители.
— Я помогу вам дойти. Вставайте! — Алёшка присел возле неё. — Как вы здесь оказались? Где Мавра Егоровна или Прасковья Михайловна? Или хотя бы ваша прислуга? Почему вы одна?
Елизавета не ответила, рассматривая Алёшкино лицо.
— Ты красивый, — сказала она вдруг. — Как тебя зовут?
— Ал-Алексей Розум, — с трудом сглотнув, отрекомендовался он.
— Какое смешное прозванье, — она улыбнулась, — Розум.
— Это прозвище, — пояснил Алёшка, не зная, что делать. — Батько мой, бывало, как горилки налакается, по хутору слонялся и к добрым людям приставал. Тыкал себя пальцем в лоб и восклицал: «Шо цэ за голова! Шо цэ за розум!», вот его и стали Розумом кликать. А через него и всех нас.
— Он жив? — Елизавета повозилась, устраиваясь поудобнее на жёсткой каменной скамье.
— Когда я уезжал, был жив.
— А мой батюшка умер. — Она вздохнула. — И батюшка, и матушка, и сестрица Анютка. Одна я осталась, никого у меня нет…
— У вас есть я, — беззвучно шепнул Алёшка непослушными губами и добавил уже вслух: — Вставайте, Ваше Высочество! Надобно домой идти. Здесь вам никак нельзя. — И, подумав, присовокупил для убедительности: — Вашему батюшке это бы не понравилось!
— Мой батюшка преспокойно под деревом мог переночевать, — рассмеялась она. — Так почему мне нельзя?
— Вам нельзя, — он осторожно обхватил её за плечи и потянул, заставляя сесть, — потому что вы барышня.
— Да? — Елизавета удивилась и, понуждаемая Алёшкой, поднялась на ноги.
Её качало из стороны в сторону, и стояла она с трудом, так что ему пришлось обхватить её за талию. Во рту вмиг пересохло.
— Держитесь за меня, Ваше Высочество. — Собственный голос показался незнакомым — сиплым и испуганным.
Шли они долго. Ноги спутницы заплетались так сильно, словно их было не две, а по меньшей мере десять. Она то и дело останавливалась, кажется, не понимая, где, с кем и почему находится, и ему вновь и вновь приходилось её уговаривать. Так что до
По лестнице он практически втащил её на себе, поднимать ноги со ступеньки на ступеньку у неё не получалось.
Однако, очутившись в трапезном зале, где прислуга давно уже убрала посуду и перестелила скатерти, Елизавета вдруг заозиралась и нетвёрдыми, но быстрыми шагами устремилась на мужскую половину.
— Ваше Высочество! — Алёшка бросился за ней. — Ваши апартаменты в другой стороне!
— Я туда не хочу, — пробормотала Елизавета. — Я здесь хочу…
И ввалилась в ближайшую из комнат — его собственную.
— Я здесь буду спать! — заявила она, оглядевшись вокруг.
Хмельной дурман качал из стороны в сторону, и она то и дело хваталась за Алёшкину руку, заставляя обладателя опоры покрываться испариной.
— Вы заплутали, Ваше Высочество. Идёмте, я провожу вас в вашу комнату. — Он осторожно приобнял её за плечи и потянул к двери.
Сделав пару шагов, цесаревна остановилась.
— Как же пить хочется, — пробормотала она, вдруг оттолкнула провожатого и, пошатываясь, подошла к сундуку, возле которого на лавке стояла кружка. Алёшка понятия не имел, откуда она там взялась и что в ней налито.
Схватив сосуд, Елизавета принялась жадно пить, тёмная жидкость полилась за ворот шлафрока и белевшей под ним рубахи, запахло вином. Допив, она несколько секунд подержала посудину в руках, а потом вдруг выронила и покачнулась так сильно, что, верно, упала бы, не успей он подхватить её подмышки.
— Как я устала… — Она обняла его обеими руками, пристроила голову на грудь и прикрыла глаза.
Алёшка замер, словно окостенел. Сердце бешено колотилось прямо в рёбра, будто птица, запертая в клетке, и всякий его удар отдавался болью во всём теле. Он контролировал каждый вдох, стараясь, как в бурном море, дышать медленно и осторожно, чтобы не захлебнуться накатившей волной. Вдох-выдох…. Женщина, о которой он грезил ночами и наяву, ради которой готов был отдать себя всего без остатка, обнимала его, была так близко, что мутилось в глазах и опасно темнело в голове, но меж тем не ближе Полярной звезды. Волосы золотистым облаком рассыпались по плечам, Алёшка незаметно коснулся их губами, ощущая тонкий запах полыни и чабреца. Она была рядом, она прижималась к нему, и грудь её мягко двигалась под бархатом шлафрока от каждого вдоха, касаясь его тела.
Алёшке казалось, что он пытается остановить руками несущуюся карьером лошадь — вцепился в хомут, повис на нём, но мощная сила влечёт, не разбирая дороги, и он вот-вот сломит себе шею. От напряжения закаменели мышцы, вздулись жилы. Ломило стиснутые зубы — вдох-выдох… только удержать то дикое, тёмное, горячее, рвущееся наружу.
— Пойдёмте, Ваше Высочество! — Чужой сиплый голос прозвучал слишком громко в тишине ночной каморы.
Она вздрогнула, подняла на Алёшку блестящие в свете луны глаза, и он вовсе забыл, как дышать.