Шалом

Клинов Артур

– Шайзе! Бред! Тьфу! Какая чушь! Ну просто кретинизм! Надо же, такая белиберда приснится! – Андрэ сидел на постели. За окном начинало светать. В комнате было спокойно, лишь тиканье настольных часов нарушало тишину своим размеренным, убаюкивающим тик-так, тик-так…

– И причем тут валенки? – Андрэ все не мог успокоиться.

Он поднял с пола упавшую подушку. Воспоминания о произошедшем в Берлине с новой силой неприятно накатили на него.

Он ворочался, думал о том придурковатом фашисте и с трудом заснул лишь под утро.

На следующий день

он решил не задерживаться более в Минске. Попрощавшись с Егором, он выглянул из подъезда, осмотрелся по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, пошел к автобусной остановке. По дороге Андрэ время от времени оглядывался назад, но хвоста за ним не было.

Город выглядел сегодня приветливее, чем накануне. Светило солнце, за столиками уличных кафе мирно сидела публика, а на Октябрьской площади не было и следа демонстрантов. Дворец госбезопасности, как обычно, красовался в ярко-желтом наряде, на скамейках бульвара у Феликса молодые люди потягивали пиво из пластиковых бутылок, а на высотном архиве Министерства внутренних дел, что стоял рядом с низеньким, придавленным Писчаловским замком, не было никаких признаков ночного кошмара.

На площади Ворот два безголовых аристократических туловища провожали приезжих в путь аксельбантами, орденами, подвязками, накладными карманами и кружевами. Благополучно добравшись до Восточного вокзала, Андрэ про себя посмеялся над вчерашними страхами, купил билет на ближайший автобус, «Комсомолку» – почитать в дороге, и отправился в Могилев.

Крыжачок

По дороге из Минска погода испортилась, а когда автобус подъезжал к окраинам Могилева, заморосил неприятный мелкий дождь. Глядя через залитые дождем окна на пустыри и безлюдные новостройки, Андрэ с тоской подумал: «Непонятно, за что я люблю этот город. Под осенним дождем эти нелепые районы, дома без признаков архитектуры кажутся еще более угрюмыми. К примеру, вот этот. Разве можно чувствовать себя счастливым, живя в такой халупе. Наверно, в этой любви есть что-то языческое. Бывает, посмотришь на какой-нибудь пустырь с одиноким столбом и в сердце что-то заноет. Будто это не пустырь со столбом, а капище языческое».

Квартира, где Андрэ проживал с тещей Марией Прокопьевной, женой Светланой и двумя дочерями, находилась недалеко от центра. Собственно, квартира была не его, а принадлежала теще, проректору университета, человеку в Могилеве уважаемому и заметному. Своей же квартиры Андрэ не имел. Когда-то с матерью они жили в семейном общежитии местного комбината. Но после ее смерти он перебрался сюда. Находиться дома в обществе Марии Прокопьевны он не любил, поэтому больше времени предпочитал проводить в мастерской, которую получил от того же университета за то, что два раза в неделю преподавал студентам рисунок.

Хоть мастерская была не ахти какая – просторное бомбоубежище без окон, но в нем Андрэ чувствовал себя намного комфортнее и зачастую оставался там ночевать, особенно во времена затяжных бомбежек, когда от его безденежья дома начинались долгие и нудные скандалы. Вот и сейчас, предчувствуя невротическую реакцию жены на Шелом, он намеревался взять нужные вещи и укрыться от нее в мастерской.

К счастью,

дома никого не оказалось. Бесцельно побродив по квартире, обставленной дорогой, но аляповатой мебелью, он заварил себе чаю и принялся собираться. Вскоре в прихожей щелкнул замок. В отражении зеркала он увидел Светлану.

– Явился? Ты где шлялся? Из университета уже несколько раз звонили. Думаешь, если моя мать проректор, тебе позволено пропускать занятия? – с порога, не дожидаясь объяснений, начала она. – Что ты привез? Сапоги купил? А подарки детям? А это что? – Света кивнула на Шелом.

– Ты хочешь знать все сразу или по порядку? – Андрэ пожалел, что не успел уйти до прихода жены. – Ну, слушай, мы с Генрихом на открытии немного выпили!

– Что еще за Генрих? То, что ты алкоголик, весь город знает! Но ты умудряешься в любой стране и собутыльников находить себе подобных!

Света знала про алкоголизм все и могла говорить на эту тему часами. Она покупала на сей счет специальную литературу и безошибочно ставила диагноз любому, даже тому, кого видела впервые. Как правило, редчайший человек избегал участи не быть удостоенным от нее звания алкоголика первой, второй или третьей степени. Даже в детях она видела потенциальных пьянтосов, потому что считала алкоголизм наследственным заболеванием, которое передается ребенку сразу же после рождения.

– Я не алкоголик, а пью по системе Федора Михайловича. Ты ведь знаешь! – Андрэ старался сохранять спокойствие.

– И ты, и твой Федор Михайлович – все вы алкоголики! Притом в тяжелой, запущенной форме! То, что он понаписывал, только истинный абстинент мог написать!

– Ну зачем ты так о классиках! Хочешь знать, что было дальше? Или у нас сегодня дискуссия об алкоголизме?

– Где сапоги? – неожиданно спросила Света, видимо, не желая слушать все по порядку.

– Вот! – Андрэ достал из рюкзака сапог.

– Что вот? А где второй?

– Понимаешь, дорогая, в Берлине на меня напали фашисты, и сапог остался лежать в сквере.

– Да? И сколько их было?

– Кого?

– Фашистов! Дивизия или две?

– Ну, я толком не разглядел. Но не больше одной!

– А танки тоже были? А авиация? А подводные лодки? А как дивизия называлась – «Мертвая голова»?

– Ну знаешь…

– Что ты мелешь?! Какие в Германии фашисты! Все фашисты уже давно живут здесь! И ты первый из них! Какая я была дура, что с тобой связалась! Сколько лет убила! Идиотка!

– Ну, Светочка, не преувеличивай! Впрочем, идиотизм это нормальное состояние человека! – Андрэ видел, что у Светланы начинается неконтролируемая психоневротическая реакция, и, чтоб успокоить жену, правильней будет немного поддакивать ей.

– Скажи лучше правду, нажрался, как скотина, и пролямзил где-то один сапог по дороге!

– Да, да, да! Ты совершенно права! Мы напились с Федором до свинского визга и утопили один сапог в Шпрее! Как Муму! Помнишь Муму Чехова! Не знаю, почему мы так сделали! Сам объяснить не могу!

– Потому, что ты кретин! И даже не знаешь, что «Муму» написал Тургенев!

– Да-да, прости, конечно, Тургенев!

– Камень большой привязали?

– К чему?

– К сапогу!

– Два кирпича. Обвязали изолентой.