Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона
Шрифт:
Пуля пробила ему плечо, а в следующую секунду на его голову, чуть ниже уха, опустился приклад винтовки. Он развернулся и толкнул солдата с винтовкой с такой силой, что тот впечатался в стену дома. Солдат отлетел от стены и упал на своего уже поверженного и избитого собрата по оружию. В отдалении взвыли сирены, пронзительно залились свистки, и через несколько секунд штыки еще шести японских солдат оказались всего в дюйме от сердца Максимилиана.
Он не шевелился. Плечо болело, из раны на голове текла кровь, но он стоял совершенно неподвижно. Китайцы, висевшие до этого в окнах, поспешили убраться, попрятавшись в своих убогих, но относительно безопасных
А потом последовала острая боль. Кто-то или что-то сильно ударил юношу в лицо, отправив его в нокаут. Непроглядная темнота медленно заволокла палящее солнце. Перед тем как окончательно отключиться, он вспомнил напутственные слова матери: «Берегись солнца. У тебя очень чувствительная кожа».
Максимилиан очнулся лишь через два дня.
Первое ощущение было очень странным: жарко и холодно одновременно. Он хотел убрать с лица свои длинные рыжие волосы, но обнаружил, что руки привязаны к столбу, вкопанному в землю. Стоило ему пошевелиться, как тело пронизала боль. Жаркая боль.
«На дворе — ночь, поэтому мне холодно. Моя кожа обгорела на солнце, и от этого мне горячо», — решил он.
Опустив взгляд, Максимилиан понял: он обгорел потому, что был совершенно голый. Он слышал плеск волн, бьющихся о доски причала слева от него. Ночь была безлунной, а ему ужасно хотелось пить. Нагота и жажда — они не мешали ему даже сейчас делать Божию работу.
За последние два дня Сказитель не раз видел голого миссионера. Он отменил все репетиции, чего не случалось еще никогда. Сразу же вслед за этим поползли слухи о том, что он серьезно болен. Сказитель улыбался, но не пытался их опровергать. Он проводил все больше времени рядом с обнаженным, голодающим юношей, поскольку каким-то шестым чувством ощущал: происходит нечто очень важное, стоящее, что может вдохновить его искусство. Когда он смотрел на обнаженного человека с противоположной стороны широкой улицы, в его мозгу рождались все новые фразы и рифмы и каждое слово имело свой цвет и звучание. Подобных словосочетаний ни он, да и вообще никто на свете еще не использовал. А потом стали появляться и новые слова. Они кристаллизовались, делились и находили для себя новые пути — не только в его мозгу, но и в сердце. Внутри него словно горел огонь, и краем глаза он замечал, что люди отодвигаются от него, словно чего-то опасаясь. В Шанхае, где вечно царила теснота и любому человеку хронически не хватало места, Сказитель, даже находясь в толпе, оставался совершенно один.
Он разговаривал. Мысленно разговаривал с голым человеком, которого японцы привязали к столбу и оставили умирать от голода в назидание всем, кто попытается вмешаться в действия японских солдат.
И каждый день возле него собиралась толпа китайцев, удрученных этим зрелищем. Японцы были врагами. Фань куэй — тоже. Но разве этот голый фань куэй не пытался спасти китайскую женщину? Больше всего их удивляло нежелание голого фань куэй просить пощады.
А потом, к концу третьего дня, голый фань куэй сделал немыслимое.
Он сумел дотянуться до своих ног и принялся сдирать с них длинные лоскуты обгоревшей на солнце кожи. Он делал это, чтобы повеселить китайских ребятишек, которые визжали от притворного страха и, ныряя под винтовки японских часовых, подбегали к миссионеру, чтобы взять из его рук эти странные подарки.
Максимилиан
Эту сцену наблюдал еще один человек, но реакция у него была совсем не такая, как у Сказителя и детей. В столь демонстративном проявлении независимости он увидел большой потенциал для сопротивления. Упрямое нежелание Максимилиана просить пощады, унижаться и раболепствовать привлекли внимание Убийцы. Он видел перед собой храброго человека, желающего умереть, не утратив мужества, и думал: «Для подобной отваги может найтись лучшее применение, чем смерть на публике».
Это был третий день, проведенный миссионером без пищи и воды. Третий и, возможно, последний.
Один из часовых широко зевнул. Изо дня в день смотреть на то, как человек умирает от голода и жажды, — скучное занятие.
Убийца кивнул троим молодым мужчинам, стоявшим на противоположной стороне улицы. Один из них приложил ладонь к груди и растопырил пальцы, держа мизинец и безымянный палец сдвинутыми вместе. Убийца ответил другим знаком, несколько раз сдвинув указательный и средний пальцы. Да, сегодня сюда наведается смерть. Он ощущал свой обоюдоострый нож как нечто живое. Тот будто шевелился в его внутреннем кармане и просился в руку.
И смерть действительно посетила это место той ночью, когда Убийца совершил налет на японских часовых, продолжавших таращиться на голодного голого человека. Японцы были настолько самоуверенны, что потеряли всякую бдительность. Убийца бесшумно выбрался из канализационного люка за их спинами и одним взмахом ножа кастрировал одного из них. Затем он и трое других молодых убийц оказались со всех сторон, и, прежде чем кто-либо из японцев успел нажать на спусковой крючок или поднять тревогу, голого человека освободили и унесли.
Впервые он услышал этот голос еще ребенком. Старик бормотал молитвы у могилы матери, а до слуха Максимилиана вдруг донесся тихий смех. А потом какой-то чудной, будто иностранный голос проговорил:
— Подойди и попрощайся со своей мамой.
Он был слишком напутан, чтобы произнести хоть слово. Напуган потому, что мама заболела неожиданно и умерла очень быстро. Напуган потому, что с ним не было отца, которому вернуться вовремя помешали штормы. Напуган всеми этими бородатыми стариками в длинных черных пальто. Ему было страшно оттого, что он стоит один, а все эти люди смотрят на него.
— Но я всего лишь мальчик, — шепотом ответил он загадочному голосу.
— Да, но она была твоей матерью, и ты ее больше никогда не увидишь.
— Я увижу ее в раю.
Голос вновь засмеялся. Смех прозвучал ласково, но все же это был смех. Максимилиану понравилось то, как он звучит. Ему тоже захотелось смеяться, захотелось, чтобы этот смех остался с ним. Желая сделать приятное смеющемуся голосу, он удивил всех, растолкав стариков, столпившихся вокруг, и подойдя к могиле матери. Пастор перестал бубнить молитву и поднял на него глаза.