Шапка Мономаха

Иртенина Наталья Валерьевна

– Поостерегись на своем месте, Олег, – резко бросил Мономах. – Клеветать на братию – последнее дело. И крест поцелую, и слово свое сдержу.

– А я не уверен, что сдержу, – бухнул Гориславич, садясь.

– Поможем, – кивнул ему Святополк.

– Имеете ли что сказать, князья русские? – Мономах обводил взглядом одного за другим.

– Что говорить, когда ты все сказал, – молвил смоленский князь. – Поцелуем друг другу крест, утвердимся единым сердцем и будем вместе блюсти Русскую землю.

– Клянусь Богом и Его пришествием, что не замышляю

зла никому из своей братии, – пылко объявил Василько Ростиславич, – и на кресте поклянусь, что буду с вами заодно.

– Аминь, – недоверчиво усмехнулся волынский Давыд.

Мономах смотрел на них и не верил самому себе. Он ждал долгой борьбы, упорства и упрямства, буйных споров, взаимных обид, исканий выгод друг под другом. И вдруг – ничего этого. Он почти победил… если бы действительно желал того, что предлагал. Неужели совершилось? Понимают ли они, князья-братья, что собрались целовать крест над могилой величия русского? И Руси никогда не быть более единой, с единым стольным градом, где правит старший над всеми князь, единодержец и государь земли своей, как в былом великие князья Владимир и Ярослав? Чт о Киев, о котором так болезнует Гориславич! Скоро в русских землях будет много стольных градов, и каждый станет ревновать о собственном величии, нахваливать себя перед прочими… А иначе нельзя. Если оставить как есть, сохранять обычай дедов, то в скором времени, когда повзрослеют сыновья и внуки нынешних князей, от Руси полетят кровавые ошметья.

Ему захотелось бросить в лицо им всю свою горечь, ясное понимание, что Руси прежней уже не будет. Чтобы поднялись крики и недовольство, возмущение, чтобы хоть кто-то встал и сказал: «Вся Русь – моя отчина, не хочу делить свою землю на части».

Он не стал этого делать. Они как дети. Разве они поймут?

3

Тихо скрипят под ногами половицы сеней. Где-то стрекочет сверчок, и кажется, что его слышит весь терем, сверху донизу. Холоп, идущий впереди со светцем, косолапо, с шарканьем загребает ногой. Боярин раздраженно пинает его в зад, отбирает лампаду.

– Пошел вон.

Дальше идет один. В левой руке светец, в другой корчага с медом, из которой княж муж время от времени делает затяжной глоток.

Сени приводят к башенной лестнице. Боярин поднимается по ступеням, на каждом шаге медленно и крепко ставя ногу, потому что меду выпито изрядно. На верхней площадке он останавливается, прикладываясь к корчаге, и упирается плечом в стену возле двери. Башенная клеть кем-то занята. Из щели струится свет, слух улавливает приглушенные голоса. Княж муж знает, кто засел в башенной сторожке, но не торопится обнаружить себя.

– Туряк, ты говорил, князь Святополк поможет нам против Василька. А теперь что выходит? Завтра князья будут целовать друг другу крест.

– Мало ли что я говорил. Я не ответчик за Святополка. Когда служил ему в Турове, не проходило и дня, чтоб он не погрозился

вытряхнуть Василька из Теребовля. Но там его подзуживали ляхи. А в Киеве, может, он поостыл.

– Может, может! Кто обещался пойти к Святополку для разговора?

– Не остыл он. Нынче как кот встопорщил загривок на теребовльского.

– И когда это крест был помехой для княжьих замыслов?

– В целованье креста только Мономах верит да блаженненький Давыд Святославич.

– А нашего Давыда Игоревича стоит лишь припугнуть изгойством – он не только на крест наплюет. Самому Богу в бороду вцепится.

– Один он ничего не сможет.

– В Олешье разбойничать у него хорошо получалось.

– Когда это было!

– Иными словами, надо нам, мужи бояре, надоумить нашего князя дружить с киевским.

– На кону мочало, начинай сначала...

Опустевшая корчага пристукнула об пол у двери.

– Тише!

– Там кто-то есть.

Дверь клети, скрипуче мяукнув, отворилась. В проеме широко встала грузная фигура переяславского воеводы Ратибора в расхристанной рубахе, с золотым крестом на волосатой груди.

– Волынские бояре плетут гнусный заговор, – в хмельном ударе объявил княж муж, поочередно направляя светец в лицо каждого из онемевшей троицы, хотя в клети было светло. – Туряк. Василь. Лазарь.

Он рыгнул кисло-сладкой отрыжкой, перешагнул порог и плотно затворил за собой дверь.

– Па-хвально, мужи бояре!

Подвинув Лазаря, стоявшего столбом, воевода утвердился на лавке. Затем поднес к лицу светец, но, убедившись, что это не корчага с медом, поставил рядом с собой.

– Ну, что примолкли?

– Чего тебе надо, Ратибор? Мы тебя не трогаем, и ты нас не трожь. А говорим о своем, тебя не касаемом.

– Меня не касаемом? – Воевода впал в тяжкое, с собираньем морщин на лбу, раздумье. – Мнится мне, было тут сказано, будто бы Мономах верит в целованье креста. А?

– Все в это верят. Мы христиане, Ратибор.

– И ты веришь? – переяславский боярин наставил палец на Туряка. – И ты, Василь? – Он жалостно вздохнул. – Надо же. А я ни капли не верю. И князь Мономах не верит.

Владимиро-волынские бояре настороженно переглянулись.

– Пока остальные дрыхнут и видят сладкие сны про свои отчины… – Ратибор страдающе рыгнул. – Пока вы тут играете в детские заговоры… – Он резко выбросил руку в сторону двери. – Там Владимир Всеволодич с Васильком Ростиславичем уговариваются согнать с киевского стола Святополка, а потом и вашего Давыда.

Наслаждаясь действием своих слов, воевода с расслабленной улыбкой поочередно разглядывал волынских мужей.

– Вот так так, – многозначительно изрек Лазарь.

– Не сомневаюсь, – потрясенно пробормотал Василь.

Туряк смолчал, попросту изменившись в лице.

– Правильно, Туряк, – кивнул воевода. – Бойся Мономаха. Он и не на такое способен. Хитрее этого лиса на Руси никого нет.

Лазарь осторожно поместился на лавку возле него.

– Чем подтвердишь свои речи, Ратибор?