Шапка Мономаха
Шрифт:
Я повысил голос и начал помогать себе, жестикулируя свободной рукой.
— Единственное, чего жаждал народ от царя, — справедливости! И какое-то время он её получал. Дворяне служили царю копьем, купцы — мошной, а крестьяне — сохой. Но шли годы. Мир менялся, надо было меняться и России. Мой царственный дед, Петр Первый, взялся за эти перемены, многого достиг, но при этом многое поломал. И нет более справедливости на земле Русской. Бабы на троне стали куклами в руках знати. Дворяне из служилого сословия стали тунеядцами. Они пируют и жируют за ваш счет! Справедливо ли это?!
В толпе раздались
— Я тоже понял, что это несправедливо. Понял после того, как чудом избежал смерти от руки Орловых. После того, как много лет скитался по земле русской и испил ту же чашу горя, что и весь народ! Я понял, что если мы и дальше будем жить не по правде, то Россия погибнет.
Далее я несколько минут в красках расписывал толпе то будущее, которое русский народ имел в моей реальности. Народ реагировал все сильнее и ярче.
— Сегодня мимо вас по этим улицам пройдет новое ополчение. Победоносное ополчение! Простые мужики, впервые взявшие в руки оружие, но готовые, не щадя своего живота, биться за свободу и справедливость. И я хочу спросить вас москвичи, свобода стоит того, чтобы за нее биться?
В ответ площадь дружно заорала «Да!», а я продолжил:
— Они уже разгромили все войска, что послала на меня моя супруга. И я верю, что мы справимся и с остальной её армией. Но впереди ждет нас враг более коварный, более могущественный и непреклонный. Это Европа. Все короли, герцоги, князья и прочее дворянство не смирятся с тем, что Россия стала свободна от сословных оков. И они пойдут на нас. Будем ли мы биться со всем миром за свободу?!
Толпа ожидаемо заревела «Будем!» «Да!». Я же достиг эмоциональной кульминации своей речи:
— Я верю вам, москвичи! Я верю, что вы грудью своей встанете на защиту нашей Родины. Верю, что своим самоотверженным трудом вооружите и снарядите великую армию. Верю, что вы защитите дело свободы не только от врага внешнего, но и внутреннего. Я верю в вас, москвичи! Храни вас господь!
Площадь ревела уже совершенно неразборчиво. Солдаты больше не могли сдерживать толпу. Люди прорвали оцепление и стали напирать на моих телохранителей. Те сомкнулись вокруг меня, осаживая особо буйных древками топориков. Слышен был отборный мат моей охраны. Кто-то в толпе истошно закричал.
Я сделал жест музыкантам, и они вдарили «Прощание славянки». Взволнованному происходящим Чике-Зарубину был подан другой знак, и конница пришла в движение. Я по-прежнему стоял в седле, махал рукой и кланялся. Медленно-медленно, но мы пробились на улицу, ведущую к Яузе.
Я скользнул обратно в седло и вдел ноги в стремена. Речь меня самого завела и взбудоражила. Хотелось быстрого движения или даже скачки, но увы. Я самым парадоксальным образом оказался в самой настоящей московской пробке по вине проезда первого лица государства.
Улыбнувшись этим свои мыслям, я крикнул Никитину.
— Афанасий, оставь пару человек разобраться с ранеными на площади, коли такие найдутся. Пусть от моего имени окажут всю помощь, какая потребна.
Никитин кивнул и отлучился к коннице, замыкающей кортеж. Вместо него ко мне пробился Новиков,
— Государь, это была великолепная речь. Её надо непременно опубликовать! Я никогда такого восторга у толпы не видел.
Новиков потрясал в руке зажатым блокнотом. Я пожал плечами.
— На бумаге она будет выглядеть не такой уж замечательной. Дадите мне почитать предварительно, что вы там сочините. Возможно, понадобится внести правки.
— Непременно. Но вы уверены, что нас ждет нашествие из Европы? Я бы не сказал, что среди правителей европейских государств возможно такое единство.
— Я тоже не думаю, что они все объединятся против нас. Но для сплочения народа образ врага очень важен. А сегодня был удачный момент для его формирования.
В это время кортеж выбрался на склон Вшивой горки, обращенный к излучине Москвы-реки. Передо мной открылся вид на башни Кремля. Наконец-то что-то неизменное и узнаваемое. Потому что, кроме этих башен, больше ничего узнаваемого я не видел.
Выехав на деревянный мост через Яузу, я опять совершил открытие. Ниже по течению Яуза была перегорожена плотиной и превращена в обширный пруд. Посреди пруда, на острове, соединенном мостками с берегами, стояло с десяток домов.
Я опять подозвал Коробицына.
— Федор, что это за домики там, — показал я на остров.
— А это, государь, бани и харчевни сиропитального дома. Доход с них на его содержание идет. И мельница у запруды також сиротская. Да много чего ещё к нему приписано.
И Федор махнул рукой в сторону Воспитательного дома. Я задумчиво посмотрел на эту четырехэтажную каменную громаду и сделал себе зарубку в памяти — обязательно поближе познакомиться с этим загадочным домом.
За Яузским мостом кортеж пересек большое открытое пространство, которое в будущем станет Бульварным кольцом. Здесь ещё недавно высились каменные стены Белого города, построенного в правление сына Ивана Грозного, Федора Иоановича. Увы, но их я и не ожидал увидеть. Они-то как раз и пошли на строительство Воспитательного дома. Гольштейн-Готторпская династия и евроцентричные дворяне были совершенно безжалостны к древним памятникам России.
За теперь уже условными стенами Белого города характер застройки изменился. Каменных домов стало попадаться больше, и они были выше и крупнее. Впрочем, избы и огороды по-прежнему виднелись то тут, то там. На ум сами собой пришли строчки:
Здесь чудо — барские палаты
С гербом, где вписан знатный род;
Вблизи на курьих ножках хаты
И с огурцами огород?.
Под приветственные крики народа мы продвигались по Солянке и наконец добрались до Соляной площади, что примыкала к рвам и стенам Китай-города. Они простоят до тридцатых годов двадцатого века и падут жертвой другого безжалостного владыки, решительно взявшегося за превращение Москвы в город, олицетворяющей величие новой Империи. Я в прошлой жизни так и не успел их увидеть, кроме нескольких фрагментов. Сейчас же наблюдал не только целую крепостную стену, но и бастионы, насыпанные перед ними по приказу Петра. Само собой, и бастионы, и стены были полны людей. Не будет преувеличением сказать, что вся Москва пришла посмотреть на мой въезд в город.