Шарль Перро
Шрифт:
«Если
В «Мемуарах» Шарль Перро рассказал о том, как была написана «Шутливая Энеида», и затем добавил:
«Таким образом, перевод был закончен, и, переписав его как можно красивее, я включил в текст две прекрасные гравюры, выполненные китайскими чернилами. Этот манускрипт находится на полке среди семейных книг».
…Он еще не знает, что борьба «нового» с «древним» в литературе станет смыслом его жизни. Но уже начинает эту борьбу своей поэмой. Пока, правда, будущий спор ассоциируется у него в большей степени с освобождением от родительской власти, с порывом к независимости. Отсюда его злопамятность, а временами даже потеря контроля над собой и отсутствие чувства меры.
Неизвестно, читал ли Мазарини «Шутливую Энеиду». Вероятнее всего, читал, ибо он был хорошо осведомлен и о положении на парижских улицах, и о памфлетах, направленных против него.
4 октября королева издала указ, по которому парламенту были даны неограниченные права. Казалось, достаточно небольшого усилия — и королевская власть рухнет. Но сделать это усилие члены парламента не решились. Мощное народное восстание могло переброситься из Парижа на всю Францию и вместе с королем смести сам парламент. Так еще раз в истории случилось то, что и должно было случиться: руками народа добившись своей цели, буржуазия предала этот народ. Парламент прекратил давление на власть и распустил народное ополчение.
Нерешительность парламента быстро заметили при дворе, и двор возвратился в Париж. Растерянность покинула Анну Австрийскую настолько, что она решилась на шаг, на который не решалась даже накануне «года баррикад». В канун Нового года она наконец согласилась сочетаться браком с кардиналом Мазарини. Это был вызов всем, кто ограждал ее власть и кто ненавидел Мазарини. Правда, брак был тайным, и даже после него влюбленные ходили друг к другу лишь по специально вырытому для них потайному ходу.
1649
Между тем армия принца Конде, высвободившаяся после заключения Вестфальского мира, подступила к Парижу. И нацелила на город жерла своих пушек. Теперь лишь присутствие короля в столице давало парижанам гарантию спокойствия и безопасности. Однако рано утром 5 января королевский двор бежал из столицы. Анна Австрийская настолько осмелела и настолько уверилась в верности армии, от которой еще недавно убегала, что решила натравить ее на восставших.
Шарль одним из последних узнал об этом и почувствовал тревогу. Теперь войскам ничего не мешало взять и разграбить Париж. А в столице началась паника. С шести часов утра 5 января горожане заперли все городские ворота и не давали выехать из Парижа тем, кто стремился в новую королевскую резиденцию — Сен-Жермен. Через улицы протянули цепи, тех из беглецов, кто сопротивлялся, убивали. Лишь одиночкам удалось вырваться из столицы.
— Канцлер едва спасся, — рассказывал Николя за ужином, — и то только потому, что переоделся
В народе говорили, будто королева велела сжечь Париж, а жителей — заморить голодом. В парламенте тоже ничего не знали о намерениях королевы. Депутация, посланная в Сен-Жермен, вернулась с позором: ее не приняли. И тогда парламент снова решил перейти в наступление. Он принял декрет, объявлявший кардинала Мазарини вне закона:
«Так как Мазарини есть главный виновник всех беспорядков в государстве и несчастий в настоящее время, то парламент объявляет его нарушителем общественного спокойствия, врагом короля и государства и повелевает ему сегодня же удалиться от двора, а через восемь дней выехать за пределы королевства. По истечении означенного времени парламент повелевает всем подданным короля преследовать его; запрещает кому бы то ни было его принимать; приказывает, кроме того, произвести в сем городе для означенной цели набор воинов в достаточном числе и сделать распоряжения касательно безопасности города как внутри, так и вне оного, а также снабжения конвоем лиц, подвозящих припасы с той целью, дабы оные свободно и безопасно могли быть доставляемы и привозимы».
При дворе поначалу с насмешкой отнеслись к этому декрету. Но вскоре веселость прекратилась по причине трех известий: герцог д’Эльбеф и принц Конти оставили Сен-Жермен и возвратились в Париж. Герцог Булльонский объявил себя на стороне парламента. Наконец, герцогиня Лонгвиль объявила, что жители Парижа могут рассчитывать на помощь герцога Лонгвиля, ее мужа, и принца Марсильяка, который, как известно, был ее любовником.
Таким образом, междоусобная война сделалась неизбежной уже не только между королем и народом, но и между принцами крови.
В карете коадъютора в городскую ратушу приехали красавицы-герцогини Лонгвиль и Булльон. Они шли сквозь толпы народа, неся на руках своих детей, как знамя. Поднявшись по ступеням здания, дамы остановились и повернулись к площади, заполненной народом от мостовой до самых крыш:
— Парижане! Герцог Лонгвиль и герцог Булльонский вверяют вам то, что у них есть драгоценнейшего в мире — своих жен и детей!
Громкие восклицания были ответом на эти слова. Одновременно из окон народу бросали золото. По приказу коадъютора 10 тысяч ливров было выброшено на мостовые, и народ, охотясь за звонкими монетами, клялся пожертвовать жизнью за обоих герцогов.
Однако умные головы и в те дни понимали истинную личину господ, руками народа думавших свести счеты с королем. И скоро народ распевал куплеты, сочиненные на герцога д’Эльбефа:
Д’Эльбеф и сыновья храбрятся На Королевской площади. Ужасно чванятся, гордятся; Случись же им с врагом сражаться, То храбрости от них не жди: Д'Эльбеф и сыновья храбрятся Только на Королевской площади!…И война началась. По приказанию принца Конти — младшего брата Конде — была взята Бастилия. Маркизы Наурмутье, де да Буле и Лег с пятьюстами всадниками сделали набег на Шарантон и вытеснили оттуда мазаринистов.