Шарло Бантар
Шрифт:
— Идём! — сказал он тоном, исключающим возражения. — Идём, объяснимся дорогой. Нельзя терять ни минуты. Ты погубишь и себя и меня. Дойдём до колодца, а потом — решай!
Жако схватил Мадлен за руку и увлёк за собой.
Мадлен не сопротивлялась. Они шли молча.
Город медленно пробуждался. Часы на башне мэрии пробили три раза.
Жители нерешительно приоткрывали ставни и робко выглядывали из окон. Никто не торопился выходить из дому.
Укрываясь в воротах от проезжающих патрулей, Жако и Мадлен понемногу приближались к обгоревшим стенам мэрии. Напротив находился двор
Они вошли в открытые ворота, не встретив во дворе ни одного человека.
Увидев люк, Мадлен остановилась. Жако взглянул на неё. Она стояла, опустив голову, на щеках её блестели слёзы.
Жако, преодолевая жалость к Мадлен, заговорил сурово:
— Конечно, самым лёгким было бы для тебя сесть посреди улицы и с презрением смотреть в лицо жандармам, которые вдоволь поиздеваются над тобой, прежде чем прикончить. Но так поступают самоубийцы, а не борцы. Ты на меня не сердись, если я тебе прямо скажу, что думаю. Ты была невольной соучастницей предательства Люсьена, а теперь сознательно хочешь изменить знамени, на котором написано: «Борьба до конца!»
Сердце Жако учащённо билось. Он перевёл дыхание и сказал:
— Подумай, наконец, о Жозефе! Мы оставили его на руках мальчика…
Но это напоминание было уже лишним. Упрёки Жако, его искренние и простые слова нашли дорогу к сердцу Мадлен. Не поднимая головы, она прошептала:
— Я пойду с тобой, Жако.
Люк, через который вылез недавно Кри-Кри, оставался открытым. Жако и Мадлен спустились в колодец..
Город пробуждался к жизни. Чаще стал доноситься барабанный бой.
Начиналось страшное воскресенье последней майской недели 1871 года.
Глава двадцать шестая
Последний салют
Хотя на баррикаде оставалось ещё пятнадцать бойцов, со стороны можно было подумать, что люди её покинули.
Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары, готовясь к последней встрече с врагом, старались действовать бесшумно.
Возбуждённый Лимож шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепьяно, принадлежавшего когда-то виноторговцу Гавару.
С того дня как Бантар поставил здесь инструмент вместо заградительного материала, его постепенно заваливали мешками с песком, обломками мебели, вывесок и брёвнами, которые громоздились вдоль возведённой стены.
Однако чьи-то заботливые руки извлекли фортепьяно наружу. Около него стояла теперь даже скамейка. Видимо, кто-то надеялся в перерыве между боями рассказать на языке музыкальных звуков — самом выразительном языке — о чувствах, зовущих к борьбе, заставляющих рядовых людей превращаться в смельчаков, презирать опасность и смерть.
Этьен угадал намерение Лиможа, который снимал с клавиатуры какие-то предметы, и жестом дал ему понять, что сейчас играть не время.
Предрассветная мгла рассеялась. Из-за туч, густо покрывавших небо, пробилось солнце, и лучи его заиграли на светлой зелени широколиственного каштана — единственного дерева, которое пощадили артиллерийские снаряды. Его белые цветы, словно длинные свечи, поднимались над стеной баррикады.
Бельвиль
С улицы Фобур-дю-Тампль, находившейся неподалёку, доносилась канонада.
Заняв больницу Сен-Луи, где вчера ещё прочно держались коммунары, версальцы начали отсюда обстрел баррикады на улице Сен-Мор. Кроме баррикады Рампонно, это было единственное укрепление, которое ещё держалось.
Но вот выстрелы прекратились. Наступила зловещая тишина.
Подойдя к Лиможу, Этьен сказал:
— Мне думается, наша баррикада теперь единственный уголок Парижа, где сохранилась рабочая власть. Улицу Сен-Мор, по-видимому, уже заняли версальцы. Успеют ли наши незаметно проникнуть в каморку Кри-Кри?
Лимож ничего не ответил. Он пристально всматривался в даль.
Этьен присел на ящик, достал трубку, вывернул карманы своей куртки и стал собирать остатки табака.
Поэт схватил ружьё, прицелился и выстрелил.
Этьен вскочил:
— Ты что, Лимож! Забыл приказ?
— Заряд не пропал даром, — ответил поэт. — На улице Сен-Мор появился трёхцветный флаг. Я должен был его сбить.
— Послушай-ка, — обратился к нему Этьен; в тоне его звучал укор. — Ты сам просил меня позабыть, что ты поэт, однако ведёшь себя так, будто ты на Парнасе, [71] а не на баррикаде, окружённой врагами. Преждевременный выстрел, может быть, вдохновит твою фантазию, но нашему делу не поможет.
71
Парнас — гора в Греции, где, по верованиям древних греков, обитали музы — покровительницы искусств и наук.
— Я не понимаю тебя, Этьен, — возразил с жаром Лимож. — Мы с тобой для того и находимся здесь, чтобы будить Францию, а может, и весь мир!
— Не спорю. Но не забывай, что каждую минуту враги могут подойти и нас уничтожить. Ни одна пуля не должна пройти мимо цели.
Разговор их был прерван молодым коммунаром. Подойдя к Этьену, он сказал с улыбкой:
— Там пришла какая-то девушка. Она требует, чтобы её пропустили к командиру.
— А-а, — отозвался Лимож, — должно быть, горничная мадемуазель Пелажи пришла за обещанным удостоверением. Пропусти её.
— Знаешь, Виктор, — сказал Этьен, когда коммунар скрылся за баррикадными нагромождениями, — быть может, этой молодой женщине суждено войти в историю Парижской коммуны или по крайней мере в историю баррикады улицы Рампонно. Ведь в её руках останется последний документ, выданный первым рабочим правительством. Понимаешь? Сделай для неё всё, что надо, а я пойду сменить посты. Только разговаривайте потише. Врагу должно казаться, что защитники покинули баррикаду. Пусть подойдёт поближе. Мы встретим его горячо!