Шарлотта Исабель Хансен

Ренберг Туре

Ярле заметил, что, когда собрались гости, Анетта все время оказывалась как-то в стороне от всех. Ему не удавалось понять, держится ли она сама на заднем плане из смущения или это другие не обращают на нее внимания, и он подумывал, не следует ли ему осуществить какой-нибудь социальный маневр для вовлечения ее в компанию бергенских интеллектуалов. Но он не стал этого делать. Можно задаться вопросом — почему? Но он не сделал этого. Он стоял и наблюдал за ее одиночеством. Он несколько раз окинул ее взглядом — украдкой, исподтишка. «Вон там стоит мое самое фатальное соитие», — думал он, но он пришел к выводу, что раз уж семь лет тому назад на его долю выпало завалить и оплодотворить какую-то молоденькую девчонку, то во многих отношениях выбор, сделанный им той запойной ночью 1990 года, оказался неплохим.

Можно было бы, разумеется, сказать, что Хердис — это совершенная, картинная красавица, что она воплощает на земле ходячий эстетический идеал, представляющий собой редкую комбинацию чего-то глубоко порнографического и одновременно исполненного достоинства, почти сакрального; и можно было бы, разумеется, сказать с той же степенью уверенности, что Грета — это ходячий уникум, поразительно оригинальное создание со столь же редкой комбинацией какого-то низменно-животного начала и сказочной, высокочтимой гордости, но точно так же можно было поддаться обаянию этой солидной и теплой простоты, явившейся из Шеена. Потому что Анетта Хансен обладала тем, чего не могли предложить обе другие, как думал Ярле; и ему показалось, что он и сам знает чем — нормальностью.В ней были метры и метры нормальности. Литры и килограммы. И, как полагал он, вдохновленный собственной смекалкой, это-то ни Хердис, ни Грете не светит — стать простыми, нормальными и славными. Они бы никогда не почувствовали себя неудобно в компании, они никогда не стояли бы вот так в сторонке, как Анетта, в уголке, забытые — всеми остальными. Даже если бы они стремились к тому, чтобы стать нормальными,до последнего вздоха, это бы им ни за что не удалось. Но хотя Ярле и думал все эти мысли, хотя взгляд его постоянно перемещался с принцессы Дианы, которая умела складываться в супершар, и с кролика с черепашьими глазами на колдунью, с которой он когда-то переспал по пьянке, он все-таки не подошел к Анетте и не завязал с ней разговора. Он сам себе не смог бы объяснить почему; и он почувствовал облегчение, заметив, что Хердис обнаружила одиночество своей товарки и подошла к ней. И, приблизившись всего на какой-нибудь метр, он смог расслышать разговор, продвигавшийся через пень колоду.

— Как интересно, — сказала Анетта тоном, который, как ему послышалось, можно было истолковать как непритворно заинтересованный. — Надо же. Феминизм, в самом деле?

— Да, — ответила Хердис, — за это важно бороться.

— Да, конечно, очень важно! — согласилась Анетта, и голос у нее стал выше на полтона. — Конечно, очень важно бороться за феминизм, да. Я и сама так всегда говорю: женщины не менее важны, чем мужики, но, знаете, стоит мне что-нибудь такое феминистическое упомянуть при Трунне, так он просто на стенку лезет.

— Да? — откликнулась на это Хердис и сделала значительную паузу. — Но позвольте тогда спросить: что вы имеете в виду, говоря, что он «на стенку лезет»?

— Ну, это я просто выразилась так, — услышал Ярле ответ Анетты, и ему показалось, что по ее голосу можно было почувствовать, что она слегка покраснела, устыдившись того, что не сумела выразиться точнее. — Нет, он меня не бьет, ничего такого. Но все равно он дурак. То есть я просто хочу сказать, что если кто-нибудь заводит разговоры о борьбе за права женщин при тех мужиках, с которыми я вместе работаю, или при Трунне, то они сразу начинают издеваться и насмехаться и говорят, что все эти ибсеновские бредни я могу оставить при себе или что феминистки — это лесбиянки, которых никто трахать не хочет. — Анетта смущенно засмеялась. — Да, или что это такие тетки, которые всегда сидят, уткнувшись носом в книгу, и не знают настоящей жизни, или он еще говорит, что только скучающие богатые наследницы не могут найти себе другого дела, как только жаловаться на мужиков.

За спиной Ярле повисла тишина.

— Ой, — сказала Анетта, — ой, что это я тут разболталась, несу всякую чушь, мне просто не часто удается поговорить с кем-нибудь на моем уровне, понимаете? Не поможете мне с угощением? Детей-то ведь нужно накормить! — Она засмеялась. — Не похоже, чтобы кто-нибудь еще собирался этим заняться. А вы, Хердис, я забыла, а вы как познакомились с Ярле?

Позади него снова стало

тихо, и так, что стало слышно дребезжание рюмок и прочей посуды.

— Н-у-у, как вам сказать? — протянула Хердис. — Ну, мы… мы просто знакомые, вот и все. Познакомились на академической ниве.

— На академической ниве? А это где?

— Что значит — где?

— Ну, я просто о ней никогда не слышала, — сказала Анетта. — Но я, с другой стороны, почти нигде и не бывала.

«Гм, — подумал Ярле и попробовал спокойнее отнестись к тому, что услышал. — Так она, значит, и не знает, что такое академическая нива. Она, значит, думает, что это такое место, судя по тому, что она говорит. На ее слух, академическая нива — это примерно того же рода вещь, как, ну, там, Французская Ривьера или Золотые Пески».

Ну как к этому отнестись? Посмеяться над этим? Громко расхохотаться? Или лучше воспринять это как сильную сторону Анетты, то, что она настолько непостижимо нормальна, что даже не знает, что такое академическая нива?

За его спиной Хердис попыталась выпутаться из этой ситуации, сказав, что она и сама не так уж много путешествует, но Париж и Берлин она все же повидала, и Нью-Йорк, естественно, и Дублин, и Лиссабон, и Санкт-Петербург, и Кубу, и Сидней, и Рейкьявик — это удивительное место; на что Анетта вздохнула:

— Да-а, конечно, у нас столько путешествовать не получается. Но зато в прошлом году мы съездили в

— Данию.

— А у вас с Ярле… — Хердис замялась. — У вас ведь это давняя история?

Он навострил уши.

— Да-а… — (Тон Анетты он с разочарованием квалифицировал как безучастный.) — Вы, конечно, знаете, как там у нас с Ярле вышло. Я же его совсем не знаю.

Гм. Это, конечно, было именно так, как она и сказала, но все равно ему было обидно слышать, что она именно так это сформулировала, так просто и без прикрас, перед человеком, которого она не знала.

— Конечно-конечно, — сказала Хердис. — Но зато вот что из этого получилось. У вас такая замечательная дочь!

— Это да, Лотта чудесная, — услышал он слова Анетты. — Я не представляю себе, как бы я могла жить без нее.

— Но… — (По голосу Хердис Ярле показалось, что Анетта начинает становиться ей интересна.) — Но вы же родили ребенка, когда вам было пятнадцать, так ведь?

Он слегка повернул голову в их направлении и смог увидеть, как они стоят рядышком возле кастрюль для сосисок. Хердис, все так же ошеломляюще похожая на Диану, и в самом деле с любопытством присматривалась к Анетте.

— Да уж, совсем еще девчонкой была, — подтвердила Анетта.

— Но как же так по… — Хердис запнулась. — Я хотела спросить: вы об этом не пожалели?

Анетта подняла глаза и заметила, что Ярле смотрит на них. Она слегка улыбнулась ему, потом повернулась к Хердис, и взгляд у нее был какой-то дерзкий, как у настоящей колдуньи, как он подумал, чуть ли не мстительный, и она показалась ему очень стильной.

— Да нет, — сказала Анетта, — о чем же жалеть? Ни секунды. Если у вас когда-нибудь будут свои дети, вы поймете, о чем я говорю.

— Да, разумеется. — Хердис преувеличенно усердно закивала.

Неужто она покраснела? Ярле почудилось, что на ее щеках зардело вечернее солнце, чего он раньше за ней никогда не замечал.

Дослушав их разговор, который Ярле охарактеризовал бы как непреднамеренно возникшую бабскую разборку и который он нашел и грустным, и интересным, и в значительной мере даже бахтинским по духу, он схватил поднос с обсыпанными сахарной пудрой булочками с корицей и решил обнести гостей угощением, чтобы ни у кого не создалось впечатления, что в его хозяйстве что-то плохо налажено. Ребятишки-то уже позапускали свои жадные пальчики в горку булочек, но не отказались взять еще по одной и уплели их моментально с большим удовольствием. Эрнан, Роберт Гётеборг, Арилль и Хассе вовсю погрузились в дискуссию о венесуэльской политике, но тоже взяли по булочке; так же поступили и Сара с Марисабель, беседовавшие возле окна. Когда он повернулся к Анетте и Хердис, то увидел, что к ним присоединилась Грета, которая как раз заканчивала свое высказывание предложением: «В воскресенье он отмочил такое, что у меня чуть не лопнуло терпение, но какая зато смышленая и самостоятельная у вас дочка», на что Хердис кашлянула и сказала: «Верноверно».