Шайтан-звезда
Шрифт:
Я отослал старуху и остался слушать, и чем больше я слышал, тем яснее понимал, что в этом рассказчике таится для меня угроза. Ни один человек не мог знать того, что он говорил! Кроме старухи аз-Завахи, разумеется, но они и тогда уже была очень дряхла годами, так что я был уверен в ее смерти.
О Шакунта, а что я должен был подумать, услышав собственную историю, которую тщательно скрывал от всех и даже от себя самого, из уст уличного рассказчика?
Этот скверный сделал из меня потеху для толпы!
Я стал наблюдать за рассказчиком – и вдруг понял, кто это
Царевич Салах-эд-Дин, очевидно, перед тем, как броситься на меня с джамбией, долго слушал мои разговоры с аз-Завахи, а там ведь поминалась и пропавшая Захр-аль-Бустан – то есть, ты, о Шакунта, и собрание мудрецов, и много иного. А чего он не знал – то он придумал сам, ведь он был очень сообразителен, и на то, чтобы постоянно держать в страхе своего учителя, ума у царевича всегда хватало!
И я не знал, радоваться ли мне тому, что он остался жив, или огорчаться тому, что он, этот сын греха, выделывает!
К тому же, я не мог понять, зачем он рассказывает на перекрестке историю, которая произошла в действительности, да еще поглядывает при этом в книгу, да еще припутывает неизвестно зачем самого Сулей… О Шакунта, ты больше не услышишь от меня этого имени!
И вот я пошел к цирюльнику, который немного укоротил мне мою бороду и за немалые деньги продал другую, закрывшую мне чуть ли не все лицо, окрашенную хной и лежащую волнами, наподобие овечьей шерсти. А у Салах-эд-Дина была борода черная, блестящая, с изгибами и завитками, не длинная, но широкая, и я сперва хотел точно такую же, ведь моя собственная борода тоже черная, но цирюльник понял, что я затеял какое-то непотребство, и что он в этом деле имеет власть надо мной, и он всучил мне рыжую бороду, да лишит его Аллах вообще всякой бороды!
Нацепив это бедствие из бедствий и спрятав под тюрбан веревочки от петель на ушах, я пошел на следующий день к дверям хаммама, и сел поближе к рассказчику, но он не продолжил начатую историю, а поведал совсем другую, и ту уж рассказал от начала до конца.
И, когда он собрал свое имущество, я подошел к нему и спросил, сколько он возьмет за то, чтобы обучить меня своему ремеслу.
– О человек, – сказал он. – Ты уже довольно далеко зашел в годах, и если ты до сей поры не освоил никакого ремесла, мое тебе тоже впрок не пойдет, ибо ты не способен учиться и зарабатывать себе на пропитание.
– О друг Аллаха! – сказал я ему. – Ремесло у меня есть, и оно хорошо кормило меня, но превратности времен лишили меня этого ремесла. И я вынужден скрывать свое имя и звание. У меня зычный голос и хорошая память, а что еще нужно рассказчику?
И случилось то, на что я рассчитывал, – он позвал меня с собой, и угостил вином из фиников, и начал выпытывать, кем я был и что со мной стряслось. И я рассказал ему, что был одним из придворных поэтов повелителя правоверных, но сочинил касыду, два бейта которой ему не понравились, так что мне пришлось покинуть пир, и бежать из дворца, и скрываться.
Тут надо отдать должное Салах-эд-Дину – он не взял с меня ни дирхема, ни даже даника, и взял в учение, сказав такие слова:
– О друг Аллаха, я сам лишился благоденствия,
И я возрадовался тому, что бедствия переменили вздорный нрав моего изнеженного и избалованного ученика. Но оказалось, что все не так уж замечательно – не понимаю, как это случилось, но он снова приобрел власть надо мною, и помыкал мною, и называл ишаком, но ты все это слышала своими ушами, о Шакунта.
Ну да, разумеется, я давал ему сдачи, и когда он называл меня скверным, то я называл его мерзким! Ибо мы были уже не царским сыном и его покорным наставником! Но все равно он помыкал мною, о Шакунта, а я, привыкнув за почти двадцать лет управлять людьми, только удивлялся, как это у него получается.
И еще я хотел понять, зачем он рассказывает свою историю у дверей хаммама.
Я знал, что у нее есть продолжение, и несколько раз пытался заглянуть в книгу, но он был начеку, и показывал мне в книге лишь те истории, которые, как он считал, будут мне нужны в ремесле рассказчика. Так что я вынужден был ограничиться наблюдением – и дошел до того, что в его отсутствие прокрался к нему в дом, надеясь узнать что-либо.
И я увидел тебя без изара, о Шакунта! Ты стояла со сковородкой в руке, подбрасывая на ней жареную рыбу, и бедра твои при этом двигались и колыхались, и ты похитила мое сердце тонким станом и тяжелым задом!
Теперь я не смог бы покинуть Салах-эд-Дина даже за волшебный перстень, дающий власть над джиннами и принадлежавший самому…
Погоди, не возражай мне, о Шакунта!
Дай мне сказать!
Неужели ты полагаешь, что у меня не нашлось бы денег, чтобы купить любых женщин, белых, желтых, смуглых или черных? Но я больше не желал их! Я не желал за свои деньги покупать себе неисчислимые бедствия!
Когда я увидел тебя, то понял, что твое дело загадочно. Не может женщина такой изумительной красоты, прелести и соразмерности быть невольницей-стряпухой у уличного рассказчика непотребных историй! И я понял, что ты, возможно, тоже была привлечена чем-то из того, что он рассказывал на перекрестке.
Тогда только я оценил затею моего бывшего ученика и поразился ее тонкости и отчаянной смелости! Когда начальник дворцовой стражи говорил при мне царевичу, что доблесть блистает между его глаз, свидетельствуя за него, а не против него, я полагал, что это просто грубая лесть и ничего больше. Но вот мальчик вырос, возмужал и ощутил в себе доблесть!
Когда царский сын ведет в битву преданное ему войско, и над ним развеваются подвязанные к копьям знамена, и его окружают верные ему эмиры, то проявить доблесть не сложно – хотя бы потому, что на царского сына все смотрят и не позволят ему отступить.
Салах-эд-Дин сделал из себя живую ловушку, о Шакунта. И при этом его не окружали воины и эмиры, готовые восхищаться его мужеством. Он сражался против незримого врага, и сражался в одиночку!
Я вспомнил все, что он рассказал в этой истории, и сел, и написал каламом на бумаге такие имена: