Шел снег
Шрифт:
Сын трактирщика считал себя настоящим королем, он не хотел понимать, что короны, которые раздавал Наполеон, были всего лишь игрушками, а сами королевства выполняли роль супрефектур в прирастающей территориями империи. Мюрату хотелось иметь трон Вестфалии, Польши, Швейцарии, Испании, но, увы, его следовало держать в узде. И когда он получил Неаполь, то от расстройства чуть не заболел. Его жена, очаровательная блондинка Каролина Бонапарт, которой он не доверял, и которая любила плести интриги в спальне, обитой белым атласом, тоже посчитала, что эта корона слишком мала для ее головки. Тем не менее, неаполитанцы
Отброшенные карабинерами русские кирасиры переходили вброд реку, вспенивая вокруг себя воду. Мюрат, словно перед границей, остановился на берегу. Слева слышались пушечные залпы; над Винково, где расположился лагерь его авангарда, плыл сизый дым. Мюрат направил бригаду в ту сторону и вскоре увидел ощетинившееся пиками полчище конников-азиатов в разноцветных одеждах. Завязалась яростная схватка. Пика пронзает плащ Мюрата, он хватает ее за древко, тянет на себя татарина в остроконечной шапке, коленями направляет лошадь, колет; режет; опрокидывает, пробивается вперед. Он снова и снова ведет в атаку своих кавалеристов, пока, наконец, русские не отходят к лесу на другом берегу реки.
Лагерь разорен, наполовину истреблен огнем, пушки приведены в негодность, повозки сожжены. Повсюду лежат тела погибших и умирающих, на телеги укладывают раненых. Себастиани уцелел. Мюрат не решился обвинять его, пусть даже тот жил цивильной жизнью, проводя время за чтением итальянских поэтов. Оплошности его генералов — это его упущения. Ему надо было приказать выставить патрули, чтобы предупредить внезапное нападение. Он знал, что попы вот уже неделю собирают ополчение из крестьян, а русские войска, оставаясь вне досягаемости французов, постепенно окружают Москву. От его кавалерии ничего не осталось. Она перестала существовать.
В тот же день в Рождественский монастырь заявились вагенмейстеры с толстенными гроссбухами. Один из вагенмейстеров спустился на землю, отряхнул пыль с рукава своего сюртука и спросил у драгун, охранявших ворота:
— Какая бригада?
— Сент-Сюльпис, четвертый эскадрон.
— Сколько человек в строю?
— Около сотни.
— А точнее?
— Не знаю. Восемьдесят восемь или восемьдесят семь, а может и меньше.
— Сколько верховых лошадей?
— Девяносто.
— Получается, что есть лишние.
— Это вы так считаете. Проверили хотя бы.
— У нас нет времени.
Второй вагенмейстер, не выходя из коляски, открыл одну из своих книг и стал водить пальцем по строчкам. Затем он сделал карандашом какую-то запись. В это время к ним подошел услышавший скрип колес д’Эрбини. Он хотел выяснить причину визита.
— Инвентаризация, господин капитан, — сказал первый вагенмейстер. — Мы заберем у вас лошадей, которые не используются.
— Но они будут использованы!
— В артиллерии их не хватает.
— Но эти лошади не способны тащить орудия!
— Однако им придется тащить их, господин капитан, — ответил первый вагенмейстер.
— У вас есть фургоны? —
— Нет.
— Коляски, кабриолеты, брички?
— Тоже нет. Есть только двуколки для багажа.
— Двуколки! Их надо зарегистрировать, — сказал первый.
— И пронумеровать, — добавил второй.
— На кой черт?
— Всякое транспортное средство без номера будет конфисковано. Таков приказ императора.
— Для чего нужно присваивать номера старым повозкам?
— Для того, чтобы передать вам раненых.
— Я не полевой госпиталь!
— Всякое транспортное средство без раненых на борту будет сожжено.
— Объясните, в конце концов, в чем дело, иначе я вам подрежу уши!
— Мы уходим, господин капитан, — ответил первый вагенмейстер.
— Завтра мы покидаем Москву, — уточнил второй, закрывая свой гроссбух.
ГЛАВА IV
Идти или умереть
19 октября ярко светило солнце. Войска с радостным настроением покидали Москву. Первыми на старую Калужскую дорогу вышли нестройные колонны поредевших полков маршала Даву. На солдатах были потрепанные мундиры, поверх которых они нацепили шкуры сибирских песцов и шелковые платки. «Мы идем в сторону богатых южных областей», — повторяли нижние чины и верили в то, что говорили. Массовый исход готовился на протяжении многих часов. Пятнадцать тысяч повозок, имевшихся в городе, были реквизированы и распределены между новыми хозяевами в соответствии с их положением и рангом. Экипажи генералов; кареты, набитые багажом; коляски и фургоны служащих дворцового ведомства; русские возы, загруженные провизией; телеги с добычей; открытые линейки, на которых устраивались сразу по несколько человек; низкорослые лошади, веревками привязанные к колымагам; изнуренные клячи, тянувшие пушки или зарядные ящики: все это двигалось по дороге в беспорядке и шуме, криках и ругательствах на разных языках, под звон бубенчиков и щелканье кнутов.
К военным тысячами присоединялись штатские: женщины и плачущие дети; богатые иностранки; торговцы из Европы, лишившиеся дома и дела; искательницы приключений, следовавшие за армией и торговавшие своим телом. На выезде из Москвы жандармы проверяли вывозимых раненых, которых военные врачи разделили на несколько категорий; вывозили лишь тех, кто был способен поправиться через неделю. Тяжело раненых и заразных, считавшихся неизлечимыми, оставили в больнице Воспитательного дома, где их ждал конец от паразитов, дизентерии гангрены и русских.
Себастьян и барон Фен делили служебную карету с книготорговцем Сотэ, и, надо сказать, этот толстый тип со своей вечно шмыгавшей носом женой с шиньоном на голове и долговязой дочерью, а также черным беспокойным песиком занимали слишком много места. Кроме того, в карету загрузили одноногого вольтижера с костылями и ранцем, а также раненого лейтенанта. Их уложили на мешках с горохом. Багажный отсек до самого верха заполняли стянутые ремнями чемоданы и дорожные сумки поэтому вознице пришлось разместить третьего раненого — горячечного гусара в плаще с воротником из волчьего меха — рядом с собой на козлах. Прижатый к освещенному солнцем окошку, книготорговец вытирал вспотевший лоб и с мрачным видом говорил: