Шепот
Шрифт:
Она бы так и просидела в оцепенении неизвестно сколько времени, если бы не раздался крик Бобби. Взяв его из кроватки и покормив, она понесла его в манеж на террасу. Наевшись, перепеленутый и довольный, он лежал и размахивал погремушкой. Световые пятна, пробивавшиеся сквозь зелень листвы, по-видимому, ему нравились, потому что то и дело его мурлыканье прерывалось чем-то вроде смеха. И это-то в четыре месяца! Она остановилась, заглядевшись на эту невинную картину, сознавая, что нет никаких возможностей защитить его
Через некоторое время она вывезла манеж на вечнозеленую лужайку, где он смог бы следить, как она ее пропалывает. Она почувствовала в себе потребность в движении, пришедшую на смену оцепенению, желание доказать себе, что она еще жива.
От крепкого центрального корня, портулак раскинул во все стороны свои многочисленные корешки, как осьминог, и казалось, что это рак ползет среди флоксов и ирисов, пионов и астр, среди всей этой яркой и веселой жизни. С яростной ненавистью она вырвала этот сорняк и выбросила его с лужайки.
Солнце ушло за холмы, и трава из зеленой стала оливковой, когда колеса заскрипели по гравию. Возвращаясь со станции, Роберт заехал за девочками в бассейн, и все трое шли к ней, пока она поднималась с колен. По их лицам она поняла, что он уже сообщил им печальную новость.
– Она умирает? – спросила Энни, не стараясь смягчить свой вопрос.
Но правду невозможно было выговорить. Она могла об этом думать и знать это, но не говорить. Поэтому Линн ответила:
– Мы ничего не знаем, кроме того, что она очень больна.
– Может быть, – сказала Эмили, – во время операции все вырежут. Мой учитель математики в младшем классе болел раком, когда ему было тридцать пять, а сейчас он уже старый.
– Может быть, – сказал Роберт, – будем надеяться.
Оставшись наедине с Линн, он глубоко и горестно вздохнул.
– Бедный парень, бедный Брюс. О, если бы это ты…
– Может быть, мы слишком рано делаем выводы? – Она всплеснула руками, как бы умоляя его. – Это в самом деле безнадежно?
– Да. Он сказал мне, что единственная надежда, что все произойдет быстро.
Если считать по календарю, все произошло быстро, в самом начале лета. Но тем не менее казалось, что каждый день насчитывал вдвое больше часов, настолько медленно тянулось время.
Однажды в выходные они попытались привезти Джози домой. Она стала такой легкой, что Брюс, несший ее, почти взбежал по ступеням в дом. Он посадил ее перед окном, откуда она смогла бы видеть деревья, и подставил ей под ноги скамеечку. День был теплый, но она дрожала, и он накинул ей на хрупкие плечи шаль.
Кот вскочил ей на колени, и она улыбнулась.
– Он меня не забыл. Я думала, он забудет.
– Забыть тебя? Конечно, нет, – сказал Брюс горячо.
«Мы все играем, – подумала Линн. – Мы знаем, что не имеем права показать слезы, поэтому мы громко и резко
Пошел легкий дождик, так что летняя зелень затянулась серебристо-серой дымкой. Джози попросила открыть окно.
– Послушай, – сказала она, – как дождь стучит по листьям. – И она снова улыбнулась. – Это самый прекрасный день и самое прекрасное время года.
«В это же время в следующем году…»– думала Линн, и ей пришлось отвернуться. Она принесла обед, легкую, простую пищу, куриное белое мясо с травками. Джози съела немножко и положила вилку.
– Нет аппетита, – сказала она извиняющимся тоном и быстро добавила: – Но, как всегда, твоя еда великолепная. Когда-нибудь ты должна сделать что-нибудь грандиозное с твоим талантом. Ты должна попытаться.
Роберт ее поправил:
– У нее дома полны руки дел, правда, Линн?
– Я не знаю, – сказала Линн, думая о том, что кожа Джози, ее прекрасная кожа, стала похожа на старую пожелтевшую газету.
– Нет, я знаю, – сказала Джози, настаивая на своем. Вечером она попросила, чтобы ее отвезли обратно в госпиталь, и Брюс взял ее на руки.
Ее плоть опала, и глаза стали больше над обтянутыми кожей скулами, а зубы казались очень длинными. Но все же в короткие приливы энергии улыбка по-прежнему вносила гармонию в это измененное болезнью лицо. Очень часто казалось, что лекарства развязали ее язык. Действительно, когда она была в сознании, она это понимала.
– Вчера я что-то сказала, что, наверное, не должна была говорить, – сказала она Линн однажды утром. – Я сейчас это очень ясно вспомнила, не странно ли?
– Я ничего не помню, – заверила ее Линн, хотя она вспомнила, и к тому же весьма отчетливо.
– Это было, когда я показала тебе розы, которые принес Том Лоренс. Я была так удивлена, я его не ждала. Мы не так хорошо тогда были с ним знакомы.
– Ему нравится Брюс, в этом нет никакой тайны.
– Именно это ты мне вчера и ответила. А я сказала: «Нет, ему нравишься ты, Линн». Мы для него – способ встретиться с тобой, поскольку он, конечно же, не может видеться с тобой, когда нет Роберта, и он не хочет видеться с тобой, когда он здесь. Вот что я сказала, и это тебя расстроило.
– Вовсе нет. Почему это должно было меня расстроить, потому что это просто глупость?
– Ты знаешь ответ. Но ты никогда не захотела бы мне сказать, что ты думаешь о Томе. Ты бы никогда не стала со мной делиться тем, что тебя действительно глубоко трогает. Ты слишком скрытная, Линн.
– Секреты, Джози? – спокойно спросила Линн. – А как же ты? Ты уже шесть месяцев больна и не сказала мне ни слова об этом.
– Ну, с этим ты ничего не сможешь поделать! – И когда Линн попыталась возразить, она вскричала: – Ты опять начинаешь меня ругать за это!