Шесть ночей на Акрополе
Шрифт:
— Что это ты вспомнил про это, Хлепурас? [87] Где теперь душа храброго Папафигоса? Где теперь души всех тех людей, да и этих вот, которые построили эти сооружения, где они?
— О них скажут, что это наши души, Сосунок, — ответил его товарищ. Они казались подвыпившими.
— Ну и что из того, если мы того не знаем? — сказал Сосунок.
— А разве мы всегда знаем, что знаем то, что знаем? — сказал Хлепурас. — Я вот столько лет вожу трамвай. Патисья — Амбелокипи, Амбелокипи — Патисья. Звонок — вперед! Звонок — стоп! А потом снова все сначала. Что такое моя жизнь? Колесо. А что я еще умел? Недавно вот вагон поломался,
87
Хлепурас — простонародное прозвище, обозначающее бледного, болезненного вида человека.
— Эх, папаша! — вздохнул Сосунок.
— Я старик, и поэтому имею право прощать, — вздохнул в ответ водитель.
— Смотри только, не свихнись, — сказал Сосунок. — Был у меня коллега, который тоже ходил с граммофоном. Однажды говорит он мне: «Я — человек благородный, не то, что вы, дешевки, бродяги с лейками. Я — музыкант с достоинством. Я играю в туберкулезном санатории. Пластинки, которые крутят туберкулезникам, — разные там Травиаты да Тоски — дешевые. Платят мне что надо». В конце концов он подхватил Травиату и приказал долго жить.
— Господь да упокоит душу его, — почти трагически сказал Хлепурас.
— Аминь! — ответил Сосунок. — Пора уходить.
Они двинулись на запад, когда раздался уже первый свисток. Рупор граммофона на плече у Сосунка казался орудием Плутона.
— Пошли и мы, — сказала Лала.
Тогда раздался второй свисток, и появилась Саломея.
— Я опоздала. А другие где?
Волосы у нее были растрепаны, голос запыхавшийся. Стратис указал на Лалу, которая в одиночестве шла к храму Ники:
— Поторопись, если хочешь застать их. Ты пропустила историю Калликлиса о золотом руне…
— Иначе не получилось. К счастью, успела…
— Золотое руно, говорил Калликлис, это символ вечной любви. Все мы стараемся заполучить ее, но не умеем…
Саломея прервала его. Никогда она не была так покорна:
— Прости, пожалуйста. Я опоздала только ради тебя, пришла только ради тебя.
Стратис ответил все тем же безликим голосом:
— Я столько ждал в жизни, что научился считать естественным тщетное ожидание: если увидишь девушку без шляпы, которая поворачивает за угол на тротуаре у Музея, трамвай будет переполнен и не остановится; если увидишь такси, номер которого оканчивается на четверку, табачника в киоске не будет; если увидишь небритого человека с губами, сморщенными настолько, что не слышно его свиста, того, кого ты ожидаешь, ожидаешь зря.
Саломея попыталась было подстроиться под его тон:
— И ты увидел небритого человека со сморщенными губами?
— Конечно же, увидел, — сказал Стратис. — И ты прекрасно знаешь, что это не был г. Фустос или Фускос.
На мгновение она застыла, словно пораженная громом, а затем вцепилась ему в руку и заговорила прерывающимся голосом:
— Выслушай меня. Да, это правда: он занимался со мной любовью. Я только что оставила его. Я должна была, должна была испытать себя. Я ужасно измучилась за этот месяц. Теперь я знаю: ты можешь взять меня на этих мраморах, можешь убить меня, только оставь эту бесчеловечную сухость.
Она была возбуждена. Груди ее свободно двигались под платьем, словно плоды под листьями. Он чувствовал ее тело, растворившееся при лунном свете, лежащее на мраморе, на
— Кажется, магазин наш уже закрыт, — сказал он и пошел вслед за остальными.
Все встретились в Пропилеях. Сфинга посмотрела на нее без удивления:
— Ах, ты пришла? Ну, как? Понравились работы Фустоса? Видела, как удачно получается у него обнаженное тело?
Саломея резко сказала:
— Пошли, Мариго! Пошли, Лала! Я возьму такси.
Такси остановили чуть ниже. Лала шла последней. В помутневшем разуме Стратиса возник образ Исаака, идущего на заклание.
— Уф! — вздохнул с облегчением Калликлис. — Теперь пошли к девочкам.
— Кто этот Фустос? — спросил Нондас, словно не услышав предложения.
— Торговец йогуртом, — ответил Николас.
— Пошли к девочкам, — сказал Стратис.
— А я-то думал, что ты ни за что не пойдешь, — удивленно сказал Нондас.
— Акрополь нас преобразил, — сказал Калликлис. — Да здравствует Акрополь! Вперед!
Они стали спускаться к Анафиотике. [88] Войдя в узкие улочки, натолкнулись на гида по Акрополю, который ковылял впереди.
— Покайтесь! — крикнул гиду Стратис, обгоняя его.
— А! Бацакаца… — ответил тот. — Человек борется за выживание: что поделаешь? Возьму его, и пропустим по стаканчику.
88
Анафиотика — живописный квартал у северного склона Акрополя (первоначально населенный переселенцами с острова Анафа).
— Спокойной ночи, — сказал Стратис. — Мы еще увидимся.
— Кто это? — спросил Нондас.
— Надежный сутенер. Как-нибудь я вас познакомлю.
Нондас обернулся и посмотрел на оставшегося позади человека, словно желая запечатлеть в памяти его образ.
Очень тихо и очень терпеливо Николас прошептал:
— «Retournons a nostre propos. — Quel? chier? — Non, mais torcher le cul». [89] Переведи, Нондас.
И засмеялся все с тем же выражением снисходительности.
89
«Но возвратимся к нашей теме. — К какой же? К испражнению? — Нет, только к подтиранию задницы» (Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль», 13).
Они вышли на улицу Эолу и прошли до переулка у церкви Святого Константина. В момент их приближения дверь поглотила три тени неопределенного вида. Они постучались. Им отворила беззубая старуха. На лице у нее было выражение стюарда, который заботится о пассажирах, страдающих морской болезнью.
— Не желаете ли зайти завтра? Сегодня желающих хоть отбавляй, — сказала она, но затем, узнав Нондаса, добавила: — Ну ладно, проходите.
Узкий открытый проход вел к деревянной лестнице. Мокрый цемент блестел в белесом свете луны, по которому они теперь ступали. Развешанные в глубине простыни казались лиловыми. Старуха отшвырнула пинком кошку, запутавшуюся у нее под ногами, и стала подниматься. Ступени скрипели. Стратис шел последним. На лестничной площадке остановились. Другая дверь и другой коридор, полутемный. Там, в глубине задвигалась какая-то фигура.