Шесть ночей на Акрополе
Шрифт:
— Приходилось ли тебе видеть Кариатид? — спросил ее Стратис.
— Слушай, парень, ты пришел трахаться или издеваться?
Стратис хотел было подняться, но ноги не повиновались. Он порылся в карманах, собрал все деньги, которые были у него, и отдал ей:
— Я не пришел издеваться. Я пришел, как человек с рупором. Кариатиды — это такие статуи.
Домна удивленно взглянула на него и принялась считать своими толстыми пальцами купюры.
— А это — по ошибке, — сказала она, возвращая неиспользованный билет Саломеи.
Стратис бросил его в стоявшее рядом ведро.
— Откуда ты?
— Из Айвали. [90]
Он смотрел на нее еще некоторое время. Если бы она была мертва, это было бы то же самое. Взгляд остановился на
— Нож прошелся сверху по коже. Один мальтиец в Пирее.
— Доброй ночи, — сказал ей Стратис.
Она поднялась и подошла к нему. Он ощутил ее тепло. Тогда он заметил, какой уставшей была ее грудь. Словно избитая плетью.
90
Айвали — см. прим. 5.
— Если придешь снова, денег не возьму, — сказала она очень просто.
Крестьянка, сидя на пороге дома, кормила грудью ребенка в очень давние времена. Он наклонился, поцеловал ее в плечо и вышел в ночь, не думая о других.
НОЧЬ ТРЕТЬЯ
Тяжелый грохот ворвался в оцепеневший мозг Стратиса [91] и разбудил его: упал тяжелый карниз с перекладиной гардин. Он поднялся, отодвинул карниз и отряхнул руки от скопившейся на гардинах пыли. Наступил вечер. Слабый электрический свет освещал растения у Музея. Звуки пианино по соседству мешались с металлическим звоном трамвая. Он вылил на себя два ведра воды и сел за стол.
91
Реминисценции Данте:
Ворвался в глубь моей, дремоты сонной Тяжелый гул, и я очнулся вдруг, Как человек, насильно пробужденный.На стопке книг лежал конверт. Стратис взял его, некоторое время рассматривал почтовые штемпели, затем распечатал и прочел:
«Париж, 27 апреля
Дорогой Стратис, вот уже почти два месяца, как получил твое письмо. Только сегодня нашлось время ответить. Все это время очень много работал над диссертацией. Тема необычайно заинтересовала меня и, думаю, тебе понравится: „Платоновские идеи в поэзии символистов“. В эти дни пишу главу о Малларме. [92] Жаль, что тебя здесь нет. Так хотелось бы услышать твое мнение. Часто вспоминаю, как страстно мечтал ты о возвращении. Никого не желал слушать. Говорил, что иного спасения нет, что тебе не хватает земли. Однако думаю, что земля есть всюду, где можно работать. Я здесь иностранец, но надеюсь сделать кое-что. Разве можно сделать это в Греции, где все уничтожают, как саранча? Кажется, ты писал мне об этом…
92
Стефан Малларме (1842–1898) — выдающийся французский поэт, один из вождей французского символизма.
Вечером был вместе с Н. в Люксембурге. Прелестная весна. Мы отправились с вечерним барабанным боем. Вчера она пошла послушать „Царя Давида“ и встретила Ф., которую не видела уже несколько месяцев. „Постарайся удержать свое счастье, — сказала она ей. — Это очень много значит, когда рядом кто-то есть. А у меня нет уже даже собаки“. Она очень изменилась после своей последней неудачи. Рука у нее значительно лучше, однако неизвестно, сможет ли она еще когда-нибудь играть.
Пишу тебе это потому, что знаю, как сильно ты любил ее. Тогда, когда мы виделись, она была одной из самых замечательных женщин в мире. Кто знает, куда теперь ведет ее судьба.
Пытался писать тебе без галлицизмов и французских слов…».
Стратис бросил письмо в ящик стола и с силой задвинул его. Он уперся лбом в ладони и закрыл глаза.
Он ушел
Женщины, которых я любил, были нежными: разве что расставание поспешно облачило их в железные одеяния.
Я еще не свободен, и потому говорю. Меня связывают эти белые очертания, которые белы даже более, чем Григорий Акрагантский в Дафнийской церкви. [93] Но когда я вскоре останусь без помех в моем одиночестве, я буду жить снова, — я ведь это знаю, молчаливый, как прежде, потому что не буду решать, к чему прикоснуться перво-наперво, и все станет волшебством.
93
Святой Григорий Акрагантский был епископом Акраганта на Сицилии (VII в.). Церковь в Дафни XII века у древней Священной Дороги (из Афин в Элевсин) — один из наиболее значительных памятников византийского искусства на территории Аттики.
Чем был я, влача ноги в сумраке больших городов? Чем был я, бродя в тоске между Омонией и Синтагмой? Тенью. Возможно, мечтой других.
Сменяющие друг друга тяжелые здания, толпа, которой ни ты не знаешь, ни она тебя не знает, единственная забота которой в том, чтобы износить твою одежду, твои мысли, твое сердце. А ты все подмечаешь: пальто, которые нельзя носить со вчерашнего дня; морщину, которой еще не было утром; любовь, которая только что была вечной. Износ упорный, как моросящий дождь. И приходит мысль, что если бы ты заговорил, все они заорали бы, как младенцы. Тогда губы твои дрожат, и ты проходишь мимо.
Ты проходишь среди безумных инсценировок: металлические мосты срываются и движутся, словно корабли; бассейны с фонтанами расширяются и становятся океанами; женщины растворяются в уличной грязи; мужчины превращаются в здания с тысячами грязных комнат. И быстрая лихорадка от электричества, и распространяющийся голод.
Кто видел эти массовые зрелища?
Может быть, ты, мой дорогой друг, испустивший дух однажды на рассвете в феврале, когда ночь, прильнувшая к стеклам твоего окна, начала выцветать, как сжигаемая бумага? Ты был небрит и покрыт совсем старыми пиджаками — змеиными рубахами, как ты говорил. Ты заставил меня прочесть тебе стих, которого я не знал: