Шесть шестых
Шрифт:
– Естественно, – согласился режиссер. – Их же всех гримируют перед съемкой. Гример все учитывает, в том числе и цвет одежды. Сделает грим немного поярче – вот и все! В конце концов, можно было бы и цветокоррекцию изображения произвести. Но это сильно удлиняет процесс и, потом, стоит дополнительных денег.
– Тогда зачем же так безжалостно? Но вы-то, надеюсь, вырежете этот момент при монтаже?
– Ни в коем случае! Именно ради таких кадров и снимается наша передача. Скандал всегда привлекает зрителей, а зрители – это рейтинг! Моя задача – думать именно о зрителях, а вовсе не о чувствах отдельных игроков.
– Вот
– А кто ее сюда тащил? – спокойно спросил Гусев, закуривая очередную сигарету. – Кто их вообще всех сюда тащит? Это вы нашу передачу не смотрите, а они-то смотрят, знают, что их ждет, и все равно на нее приходят. Им в начале съемки с площадки уйти предлагают, а они остаются. За эти миллионы они на все согласны – вот и получают!
– Знаете, Виктор Александрович, вы извините, но у меня создается впечатление, что вы просто завидуете этим игрокам. Завидуете тому, что они люди очень эрудированные и могут выиграть эти миллионы, а вы нет.
– Завидую? – задумался Гусев. – Нет, вы не правы, Арсений Петрович. Любить я их не слишком люблю, что правда, то правда, а завидовать... Нет, я им не завидую.
– Значит, не любите? А за что? Вы могли бы сформулировать конкретно, за что вы их так не любите?
– Никаких проблем! За жадность. Сколько уже таких случаев у нас было – остался игрок один на площадке. Денег выиграл уже достаточно – ну остановись ты! Знают ведь, что в пятом туре, если ошибешься, вычтут пять шестых выигрыша, а в шестом так и все шесть шестых. Не-ет, не остановятся – лезут дальше и обязательно накалываются! В результате получают намного меньше, чем могли бы. Если я кому и завидую, то только тому, кто три миллиона выиграл. Вот он смог остановиться! Как его только Борис ни уговаривал продолжить игру, а он взял да и не стал отвечать на следующий вопрос! Вот ему я поаплодировал!
– Значит, он смог остановиться, и ему вы поаплодировали? – задумчиво переспросил Колапушин. – А тому, кто сегодня выиграл? Ему вы поаплодировали? К нему-то вы как относитесь?
– Сам пока не пойму, Арсений Петрович. Тут ведь такой ажиотаж творился – даже меня захватило. Я человек пожилой, к тому же телевизионщик с юных лет – меня здесь чем-то удивить крайне сложно. На Шаболовке еще начинал – Останкина тогда и в помине не было! А сегодня... как мальчишка наверх побежал на него глазеть. Да по-моему, все побежали – фантастический выигрыш!
– И все-таки? Какое он на вас произвел впечатление?
Гусев некоторое время подумал.
– Знаете... Он какой-то заторможенный, что ли, был. Мне же видно все, – показал он рукой на экраны. – Борис его и так и сяк пытался вывести из себя, а он как каменный. Только губы шевелятся, будто что-то приговаривает про себя или считает.
Колапушин вспомнил слова судмедэксперта о том, что, возможно, у убитого Троекурова что-то забрали из кармана смокинга.
– Считает, говорите? А он не мог какое-нибудь устройство электронное с собой протащить? Знаете, вроде пейджера. У пейджеров и мобильников можно звуковой сигнал отключить, а виброзвонок работать все равно будет. Можно ведь и подать сигнал, какой именно ответ правильный.
– Вы нас совсем
– А предположим, все-таки протащил. У Троекурова было что-то вроде передатчика, и он подсказывал номер правильного ответа. Так не могло быть?
– Но ведь этим передатчиком как-то управлять надо, согласны? А я Троекурова сразу видел с нескольких камер. – Гусев снова обвел рукой свой огромный режиссерский пульт. – Троекуров во время съемки не делал ни одного лишнего движения. Нет-нет, Ребриков выиграл сам!
Колапушин тоже невольно взглянул на пульт, где на одном из экранов так и остался стоп-кадр с бедной женщиной в красивом сером свитере.
– Ну сам, значит, сам. Однако после всего того, что я тут у вас увидел, я не буду очень удивлен, если выяснится, что Троекурова убил кто-то из бывших игроков...
Глава 11
С молоденькой референткой редакции Леночкой Немигайло разговаривал все в том же небольшом, скудно обставленном редакционном кабинете, где незадолго до этого они с Колапушиным беседовали с Ребриковым.
Пожалуй, единственным украшением кабинета была только парочка ярких рекламных плакатов каких-то поп-групп, на которых фломастерами были размашисто начертаны автографы артистов.
Немигайло уже успел выяснить у Леночки, что она студентка-вечерница филфака педагогического института, с сентября будет учиться уже на втором курсе, в редакции работает четыре месяца и ей здесь очень нравится.
Несмотря на зареванные глаза, румянец у нее так и остался во все пухленькие щечки, и вообще временами она становилась похожа не столько на молодую девушку, сколько на угловатую девочку-подростка, особенно когда во время разговора совсем по-девчачьи форсировала голос в конце фразы. Одета она была в какие-то подростковые джинсики и клетчатую ковбойку, что только усиливало создавшееся впечатление.
В силу всего этого попав под обаяние молодости, Немигайло, сам отец четырнадцатилетней дочери, разговаривал с Леночкой очень ласково и осторожно.
– Леночка, вы мне про вашу шеф-редакторшу не расскажете поподробнее?
– Про Жанну Витальевну? А что вам про нее рассказать?
– Все. Вот какая она – умная или дура? Спокойная или орет постоянно? Сама работает или других заставляет?
– Ой, да вы что! Про Жанну Витальевну сказали такое – «дура»? – даже возмутилась, Леночка. – Да разве дура сможет здесь работать? Работать она, конечно, заставляет, но и сама вкалывает с утра и до ночи. Строгая – да! Мы все эти вопросы, которые на игре идут, обязательно проверяем по разным источникам. Она поручила мне проверять, а я ошиблась один раз. А она взяла и сама их проверила. Такое мне устроила! Но не кричала – она и без того умеет.