Шестая жизнь Дэйзи Вест
Шрифт:
Но я просто разворачиваюсь и ухожу.
Через час Мэтт стоит на крыльце нашего дома. Он весь потный и, похоже, бежал всю дорогу.
Я впускаю его, и мы поднимаемся по лестнице в мою спальню. Мизансцена похожа на ту, что происходила часом раньше в его комнате, но антураж изменился.
Однако оказывается, что все не так, как я думаю. Мы не говорим друг другу ни слова. Я прохожу в комнату первой; Мэтт идет за мной. Не дойдя до середины, он хватает меня за руку и разворачивает к себе. Взяв меня за щеки, он целует меня, сначала неуверенно, потом все крепче
Обнявшись, мы падаем на кровать. Наши тела так крепко прижаты друг к другу, что ни он, ни я не можем ни погладить друг друга, ни даже пошевелиться. Кроме того, в такой момент мы даже и помыслить не можем о нежных касаниях и долгих прелюдиях. То, что происходит между нами, больше этого.
Спустя несколько секунд одежда наполовину расстегнута, и мы так близки к…
Неожиданно Мэтт резко отстраняется и встает. Его джинсы расстегнуты; выбившаяся из-под ремня футболка измята. Волосы растрепаны и почти полностью скрывают глаза, но я все равно замечаю, что они полны слез.
— Я сам не знаю, что делаю, — говорит он голосом, полным неподдельной боли, которая сжигает меня, как огонь. — Мне бы нужно тебя ненавидеть, а я тебя обнимаю.
Я продолжаю лежать молча. Мэтт поворачивается к двери.
— Мне нужно идти, — добавляет он.
И он уходит, растрепанный и подавленный. Я ничего не говорю. Он может столкнуться на пороге с Мэйсоном — кто знает, когда тот вернется, — или напугать молодую мамашу с коляской на улице. Но мне все равно, как выглядит Мэтт сейчас, и ему тоже все равно, я знаю. Потому что когда умирает человек — умирает навсегда, — мысли о том, как ты выглядишь, отходят на второй план.
Ничто не имеет значения пред лицом смерти, и мне никто никогда об этом не рассказывал.
31
Я лежу, глядя в потолок, думая и не думая в одно и то же время. Порой мне кажется, что я куда-то плыву, а порой — что просто лежу. Не помню точно, когда я ходила к Мэтту: может, три дня назад, а может, три часа. Время тянется медленным пунктиром. Лампа, стоящая на тумбочке, издает невыносимое жужжание. Хочется разбить ее, но меня будто разбил паралич. Руки приклеены к кровати. Взглянув на экран телефона, узнаю, сколько времени, но стоит мне отвернуться, и эта информация исчезает из памяти.
Мэйсон вернулся.
Кэйси вернулась.
Кто-то приносит мне еду, которую я не ем. Я изучаю ее, как ископаемое, и делаю выводы, исходя из содержимого. На тарелке завтрак: вероятно, сейчас утро. Блинчики и ягоды черники — Мэйсон озабочен. Рядом на подносе витаминная таблетка — Мэйсон сильно озабочен.
Постепенно от этих археологических изысканий мне становится весело, но в ту же секунду я вспоминаю, что Одри умерла. Я лежу здесь и считаю виноградины на тарелке, как годовые круги на пне, а Одри никогда больше не сядет завтракать.
Блинчики с черникой кажутся мне нестерпимой гадостью.
С отвращением отодвинув поднос к краю кровати, я перекатываюсь на бок и, обхватив себя руками, подтягиваю ноги к груди, как младенец во чреве матери. Все это слишком
Она умерла.
Звонит телефон: рингтон нестандартный и присвоен номеру Меган. Я не отвечаю. Даже не смотрю на экран. Меня все злит. Я не должна была уезжать в Сиэтл, когда Одри умирала. Я должна была догадаться, что с ней не все в порядке. Надо было остаться.
Мне тяжело дышать — мешает разбитое сердце. Пытаюсь наладить телепатическую связь с Мэттом, чтобы попросить его прийти и лечь рядом со мной. Не нужно меня целовать или трогать. Хочу, чтобы он просто лежал рядом, чтобы смотрел на меня сверху, как в Канзас-Сити. Но сейчас я могу представить его глаза лишь полными слез, какими они были в день после смерти сестры.
Накрыв голову подушкой, я пытаюсь прогнать эти мысли, но они никак не уходят.
Как знать, быть может, они не уйдут уже никогда.
Я остаюсь в постели до самой ночи, а когда темнеет, отправляюсь бродить по темному дому. В течение нескольких часов смотрю из окна гостиной на пустынную улицу в надежде увидеть привидение Одри, машущее мне рукой. Под утро возвращаюсь в комнату, полную тоски и застоявшегося воздуха, чтобы никого не видеть. Лежа в постели, прислушиваюсь сначала к шуму воды в душе, потом к звону кастрюль в кухне. Телефон назойливо и бесконечно жужжит, и я выключаю его. Мэйсон приносит еду, но я продолжаю голодовку.
— Пора вставать, — говорит он, подходя к окну и распахивая занавески. Мэйсон открывает окно, и в комнату вливается поток свежего воздуха, щекочущего ноздри.
— Нет, — бормочу я.
— Ты почувствуешь себя лучше после душа, — заявляет он.
Я горько смеюсь. Можно подумать, вода может смыть боль, оставшуюся после смерти Одри.
— Вряд ли.
— Как хочешь, — говорит Мэйсон, возвращаясь к двери. — Мы выезжаем на похороны через час.
Конечно же, я встаю.
Едва держась на разъезжающихся ногах, как новорожденный козленок, ковыляю по комнате. В теле ощущается недостаток топлива, но меня начинает тошнить при одной только мысли о еде. Взяв с полки чистое белье, я включаю телефон, предварительно зарядив его. На экране уведомления о нескольких пропущенных звонках от Меган и сообщение от Мэтта.
«Прости меня».
Всего два слова, но какие монументальные.
Этого мне достаточно, чтобы снова начать двигаться.
Я принимаю душ и сушу волосы, затем собираю их в пучок и закрепляю заколкой над самым лбом. Долго стою перед зеркалом, вглядываясь в отраженный взгляд синих глаз в поисках знакомого выражения, но его нет и в помине. Мое лицо полностью изменилось.
Вернувшись в комнату, надеваю черную юбку, которую взяла у Одри.
Может, кому-то желание надеть вещь, принадлежавшую покойной девушке, на ее похороны покажется странным, но только не мне. Она не держалась за вещи, и добрая половина одежды в моем гардеробе раньше принадлежала ей. Кроме того, я получила записку.