Шестой иерусалимский дневник (сборник)
Шрифт:
и понимать начну едва ли,
а юбка или сарафан —
едино мне, быстрей бы сняли.
897
Когда к нам денежки с небес
летят, ложась у изголовья,
то шлёт их нам, конечно, бес —
дай Бог и впредь ему здоровья.
898
Я зелен был, как лист капустный,
и весел был, как солнца луч,
потом я стал большой и грустный,
и потерял к веселью ключ.
899
Я
прописанной врачами новой мерзости;
уколов я боюсь ещё со школы
и радуюсь моей отважной дерзости.
900
Всё то, что вянет, киснет, чахнет,
внутри, где плесень, мох и тина, —
в конце концов неважно пахнет,
и это очень ощутимо.
901
В любой подкравшейся болезни
есть чувство (словно в день ареста)
прикосновения к той бездне,
которая всегда отверста.
902
Куражимся, бодрясь и не скисая,
обильно пузыримся всяким понтом,
и тихо приближается косая,
умело притворяясь горизонтом.
903
Висит полуночная тьма.
Чиста моя тетрадь.
Я так люблю игру ума!
Но некому играть.
904
На что я жизнь мою истратил?
Уже на тихом берегу,
в пижаме, тапках и халате,
понять я это не могу.
905
Большие жизненные льготы
умелой старостью добыты:
мои вчерашние заботы
сегодня мной уже забыты.
906
Наши сплетни, тары-бары,
болтовни живые соки,
попадая в мемуары,
обретают дух высокий.
907
В года, когда вокруг везде ограды,
решётки и колючка на барьере,
серьёзность легкомысленной бравады
охрана только ценит в полной мере.
908
Была в моей болезни Божья милость:
мне больше о себе теперь известно,
и многое во мне переменилось,
но к лучшему – навряд ли, если честно.
909
Боюсь я, будет очень тяжко
мне жить в кошмаре предстоящем:
во мне унылый старикашка
свирепо борется с гулящим.
910
И тихий опасен был голос
на фоне молчащего хора,
коль чувствовал глиняный колосс,
что где-то ослабла опора.
911
Конечно,
в том факте, что нас ожидает кончина,
однако прекрасно и очень гуманно,
что точное время темно и туманно.
912
Расчислив счёт моих грехопадений,
учтёт пускай всеведущий свидетель,
что я порыве чистых побуждений
порою проявлял и добродетель.
913
Читатель я усердный и пристрастный,
я чтению отдал немало лет,
поскольку этот дивный труд напрасный —
на вход в чужие души наш билет.
914
Много времени по жизни протекло,
а точнее – улетело, словно птица,
стольким людям за душевное тепло
я обязан, что вовек не расплатиться.
915
Течёт житейское кино,
где роли все давно разучены:
кипит и пучится гавно,
а сливки – мыслями замучены.
916
Забавно мне: распад, разруха,
жестокой мерзости приют —
куда питательней для духа,
чем полный благости уют.
917
Никак не овладею я ключом
к науке поступать наверняка:
сполна узнав по жизни что почём,
я запросто клюю на червяка.
918
Я не слишком нуждаюсь в ответе,
но не прочь и услышать ответ:
если есть справедливость на свете,
почему же тогда её нет?
919
Гуляет по оконному стеклу
весенняя растерянная муха
и тянется к заветному теплу,
как выжившие в нас росточки духа.
920
И столь же мне до лампочки
возможные хулители,
как порванные тапочки
в помоечной обители.
921
Всё, что сбылось и состоялось,
а не ушло в песок обманчиво,
совсем иным в мечтах казалось
и было более заманчиво.
922
Про то, что нет прямой кишки
у пожилой и грустной личности,
я напишу ещё стишки
весьма высокой элегичности.
923
Я сам обманываться рад
по поводу людей
и вижу чистый маскарад
в лихой толпе блядей.
924
Этот малый убог, но не просто,
в голове его что-то испорчено,
он какой-то идеи апостол,
но гнусавит о ней неразборчиво.