Шествовать. Прихватить рог…

Кокошко Юлия Михайловна

— Мара, каким лотом вы замеряете время? Вечной темой или троллейбусным маршрутом? — спрашивал брат Сильвестр. — А у меня кружил тополиный снег минут, шествовала матрона-колоннада с гранитным сердцем и с выводком несгибаемых дев. Нарядные дети возвращались из объятий фруктовых деревьев… взводя по курсу — курки игрушек и срывая с них стебли рук и лап… Шла цыплячья группа одуванчиков — интернатские оторви да сдунь, сданы — в прогулки по земле. Проходили туристы, и на стеллажах их тел, во всех секретных ящичках и в пристройках лоснились, цеплялись, змеились неживые сущности, каковые — брось их — опупеют с тоски. В меня вперились горящие любопытством звезды — я насчитал три тысячи. Чинно провлачилась аптека, роняя то очки и черный нарукавник с давлением, то скачущие пилюли и бандаж, но решительно не замечая… Шел едок газетных полос и глотал правду за правдой, наклонив

репортажи — к светлому западу неба, а ветер услужливее библиотекаря торопил за шиворот — вечерние новости, вообразившие себя парусами. Процвели снежноягодник и ракитник. Мчались сто машин и шелестели предчувствия гражданской войны в Испании. Гуляли собаку-медведь — чау-чау в маленьком черном платье. Я заметил и собаку-голод, тоже кустистую. Занеся в кусты раззяву-пасть и пряча в ягодах глаза, зверь силился разгрызть что-то несъедобное, но очень значимое. Над крышами летели художник и его полукружевная подруга…

— Острейшее зрение — без очков… — бормотала быстроногая Мара. — Каким лотом? Возможно, содомским. Но предпочтительны мерцающие меры. Тик-так. Асимметрия — ароматы абсента над гладью чая. Разрозненные записи, достоверность которых не поддается проверке, но полнит мою суму…

— Шла тяжелая хромая, — рассказывал брат Сильвестр, — и старалась продвинуться вперед, но ее переманивали шаткие стороны. Рядом путешествовал терпеливый десятилетний, стащив у спутницы лицо, и то подскакивал, паря в воздухе и болтая сандалиями, то превращал их — в черепах, и не мог приспособиться к ее шагу. Я решил не узнавать, каким порывом заброшена в калеку пригоршня сада с семенами, чтоб взошел этот кроткий росток… Шел князь ночи в маскераде кота — и в шерсти сентиментально сохранял золотые коготки гулящей весны — оцарапавшие смолу почки, чуете, как бесконечно не был в чистоте? Наконец был принесен носитель просторечной культуры, предупредительно составивший для меня свой портрет… кстати о виноградарях и огородных, впустивших вашим словом — мои рассуждения об урожайности жизни. Надменный, ниже — Счастливчик, похвалялся старинным землепользованием — и вот такой морковью! Мне показывалась рука от локтя — до пяти выходов хищно скрюченной моркови, — сообщал брат Сильвестр. — Стоя на вашем месте, этот Джузеппе Арчимбольдо писал себя и природу — почти вашими аппетитами. Уверяя, что поле После Весны ему отмеряли — сорок банок варенья! Что в золотом веке Счастливчика хранили сорок габионов малины, двадцать редутов лука и двадцать — картошки. Дворец его зимы приглашал сорок компаний закрученных в стекло огурцов и сорок крученых опор помидоров. А чтоб не скучали кариатиды румяные и зеленые, Счастливчик брюхатил сорок бочек компанейской капусты. Я пытался отозвать его к вопросам живописи. И, блаженно посмеиваясь, Счастливчик объяснял, что десять лет гулял на болото и обирал недотепы-кочки — на сорок корзин клюквы! Или часть полета по сухому лесу — и в обиходе двадцать кипящих тазов клюквы и двадцать — брусники. Иногда гордец таранил собрание игл полным рейсом — и скреплял версию сорока коробами земляники, чтобы дальше заматерела в чернику. Но внезапно, чертыхнулся Счастливчик, внутренние органы его дома — банки, бочки — без видимых мотивов закрылись сонником и молочаем, или бородавником и козьей шерстью, редуты сошлись с полузабытьем, а кочки, естественно, окочурились — и все стало каким-то марким, затем жеваным — и вовсе слепым…

Ветер волочил по асфальту кассовую ленту в фиолетовом крапе, длинную, ритмично надрезанную и завитую, и с ней — шуршащие истории о кассирах, бежавших с деньгами и молодой возлюбленной — к морю.

Ближние из провожающих трав стояли навытяжку — в тревожных зайцах, поджав в дрожь верхние лапы.

— Возможно, кто-то пожелал — суммировать увиденное… Перевести на язык волшебных звуков. Или на язык пустыни, — замечал темный охотник и, невзирая на оглашение собственной спешки, срезающей спешащую Мару — в арьергард, не порывался разомкнуть мизансцену — и доправить дорогу до какой-нибудь булочной перемены со стеклянной солонкой в глазнице, до перепада приборов и нравов — или до зачтения приговора, следов зверей, но складывал руки — на полуфинишных перевязях, отчего кубовые шпаги, вооружившие его — от перстов до ключиц, отпускали колкость и дружественно перевивались — с завсегдатаями серпентария. И пока силы симпатические вскрывали над темным охотником — ковши с зеленой завесой и воспаленными бухтами складок, темный посвистывал и непринужденно подчеркивал переливчатым — философическую обочину в горжетке травы, и скучал ожиданием, когда Мара одушевит свой уличный долг

и сопроводит спящего — по бурным снам его.

— Я не посмел сказать, что референтные группы помидоров и огурцов отвергли истца как бестактного: ни меры, ни вкуса, — вздыхал спящий брат Сильвестр. — А потом Счастливчик сентиментально благодарил меня за такую редкость — содержательный разговор, в его устах — базар, и шагнул в свои обезрыбевшие картины. Итого: пока вы неуклюже торопились свести два квартала — к цифре пшик, гиганты успевали выложить обширнейшие мозаики, антре голопузых детей гряд и реев, периодически полнокровных и сушеных… Парадный вход в Услады Человеческия! Вы не умеете потрошить время.

Высокий фургон — то ли на подъезде к горбатым лоткам, запряженным конскими головами весов, то ли в предчувствиях Большой Провиантской Стены или Большой Стены Тьмы — сдержанно выказывал верхние лунные углы как вставшую посреди тротуара и расписанную инеем триумфальную арку. Отпотевшие силачи, пораженные смутностью и немотой, выхватывали из абриса кладовой седые, но молодцеватые коробки, и следующий шаг был — исчезновение. А может — неназванные герои разбирали свои победы, или мародерствовали нестроевые.

Мара вдруг обнаруживала, что проезд во двор, в чьей диагонали она наблюдала между словом и словом — отнесенную полосу лощины и узкокостные до схематичности клены в острых осколках — наброски корон, нарезки зубчатых стен и взятые в красно-белую ленту, или в шлагбаум, растекшийся поливальной кишкой, мотыльки карликов-маков и гуляющие в панамах кашки, на деле — зеркальная дверь в неведомое учреждение, чьи ледяные створки поддерживают и умножают — уличное: газон и деревья, всего в шаге от Мары, и надломленный лист сообщал — уже не из расщепа древа, а из дверного шва: «Прием посетителей прекращен». И если кто-то, полночный фланер, не найдя своего двойника, обижен, что палят дуплетом и левое надставляют — левым, так нет ничего нового под луной, и все — мыший галоп и томление духа.

— Кредо его — на конце шипа, тот в ягоде, та в засоле… уличный базар — в улетевшем слове. Все выходит из берегов! А теперь меня выследили новые двое. Вы и ваш дозор, — не останавливаясь, говорила быстроногая Мара и строго уточняла: — Итак, вы утверждаете, что не видите никого, кто пригрел шелковую фигуру бездействия и любезно вставляет в нашу беседу — кое-что… летучие образования. Но живо ощущаете, что никто настойчиво отправляет взоры за вами.

Спящий брат Сильвестр посмеивался и отмахивался от высказываний Мары как от сомкнувшихся с паутинными.

— Вы напоминаете старую деву, уверяющую, что в юности у нее был жених — красавец-пилот, но на подлете к свадьбе разбил себя, ее сердце и испытательный образец.

Новые прохожие голоса догоняли и обходили Мару, кто-то почти умолял:

— Вы поможете мне с ними связаться? Пожалуйста, что-нибудь — телефон или адрес. Ну хотя бы — тех, кто с ними встречается… видит их издали… иногда…

На плоту балкона в верхних каскадах приоткрывалась дверь и, перекатывая кадык защелки, выдувала шафранный флаг противостояния ночи, проделки, бравады и вихри, и сразу несколько плывущих ноктюрнов, совсем не зауженных ущельным часом. На втянутой в кривизну эмблеме флага или чуть глубже мерцал полуочерк соучастников и почти окукливался в многофигурный терракотовый танец.

Над перилами выше резвились сухопарые струящиеся одежды, подозрительно равные меж собой — протяжные, малоемкие, распашные, не знающие работных лямок — и, подхвачены ветром и опрокинуты, попыхивали блестками и гуляли по проволоке на рукавах.

— Капитан волен приглашать в свои сны не все, что присмотрели зеваки, и отвадить доктринальную часть, — произносил темный охотник, и подхватывал — складчатое, отдыхающее у него на плече, и стирал с половины лица жар После Весны, оставляя — ожидание и непреклонность.

— Вы и впрямь, дорогая, подворачиваете в наш конферанс — никем не запрошенные ответы и мнения, просто забрасываете меня камнями, и легче ли мне — если камни плоские? К сожалению, при сложившихся наших-ваших я вынужден довериться — именно вам, — вздыхал неуместный спящий и упрочивался не в осанке, так во влиятельном белом кителе или в интонациях неожиданных и в глуховатом целом конспиративных: — Представьте, я отправлен со срочной вестью… не уточняем, кем и откуда, но — с пышной и резонансной. А поскольку быстрому Ахиллу — мне — никогда не догнать черепаху вас… — и спящий горестно разводил руками. — Разумеется, для начала вы принесете мне клятву, что поместите услышанное — в кровь и не приметесь уркаганить!