Шествовать. Прихватить рог…

Кокошко Юлия Михайловна

— Мало ли, что бывало вчера? — отмахивается нежная дева. — Сегодня вся эта чушь не существует. Да и сегодняшняя уже свечерела… Экономим время на переходах и отдаемся — чтению в трамвае или в автобусе. Доим только чужое — и уже не сокрушаемся о попранной собственности.

— А финал вообще отсутствует! — выкрикивает Пастушка. — Вы не находите, что книга без финала — как одичалый дом без стола? Как блудный странник без пристанища!

— Одна и та же история, — вздыхает Эрна. — Ваш попутчик, пассажир, странник, ненадолго впустивший вас в свой временный том, вдруг захлопывает страницы, и дальнейшее — ноль…

забывчивость повторяющейся реки

Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза… в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело — исчезновением фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует. Хотя, если кто-то не просматривает определенного лица, значит ли — что столь же слепы другие? Если я упустила след, пока пережевывала образ дитя, развлекая себя чувственными рядами, и с тех пор не встречала исчезнувшего (далее — Невидимого) ни в вереницах полустершихся комнат, уже вошедших одна в другую, как вымытые посуды, ни в книгах камней: хамелеонствующие александриты воздуха, опалы воды, ни даже в снах, так определенное

лицо видела старая дама. И пусть она не в силах — по сложению не причин, но зазоров и казусов — сомкнуть сюжет с настоящим, зато — растянуть еще лет на двадцать… Правда, этот ход уже сквозил в одном моем сочинении, а все сочинения суть одно — скудная строка в руку щедрости: старой, как вымысел, дамы с оказией или с непрозрачным пакетом. Но уже — не к замеченному лишь автором персонажу (отраженная коллизия), а непосредственно ко мне, и не с морщинистой вещью, но — с магически плотной массой речи. Между делом затмив получателя — беспрецедентной свободой в его обстоятельствах. Вообще-то повторное обращение не входило в мои планы. Но законы драматургии — что скрадывает победительность драматургии — взыскуют завершенности: жертвоприношения слонов, то есть превратившихся — потерпевшим. Побудка, или воскрешение, прощение — что чванливее глупости не простить? — опаловая крошка, опальные объятия… Точнее — отозвание времени, оскверненного — врозь, половинчатостью или чьей-то светобоязнью, с проживанием заново — в традиции диалога. И если старая энтузиастка приветливо откроет, как кто-то, невидимый мне, был виден — всем, и весьма отчетливо, или — как видимый всеми был не замечен мной…

Ибо меня шокирует бесповоротность — поражение цели прямым попаданием и все, что нельзя корректировать, неустанно совершенствуя и преображая… кстати о преображении. Неосмотрительный лейтмотив: но что-то произошло — и… Здесь — уплотнение, невозможность — репродуцировать… Но в препозиции кое-кто намеривал себе волнующие поступки, а в постпозиции сделал непреднамеренное, и налицо вдруг — колошение трещин в доме судьбы вплоть до полного их размежевания, интервенция немотивированных тел и несистемных элементов… А я уже вдыхала любительскую сладость иной жизни! Дымки дичков или дички дымков в ее подвешенных садах… до слезы обратимы! Ведь распорядись имярек — как предполагал, как предписывало ему что-нибудь: правдолюбие — или оптимизм, мои надежды, парк транспортных средств… Но преломление, разводящее нас, меня и крылатую славу полуслучившегося, все более многоколенно и многолико. Разливая нас временами… пред чьей водой не предположить ли, что замысел приведен в исполнение, но — в другом материале… нецелевое использование средств… в другом масштабе или на невидимом фронте. Предшествовал — и пластично развоплотился, прошел… На межу человеков и птиц, смешавшись с богами… на линию заглядения — ясных шаровых красок и равновеликих полушарий лиц, на дикорастущую черту асимметрии… Но редкие аборигены из того золотящегося распадка событий лишь показывают фатальное вкрапление и нечистоты формулировок. Что, черт возьми, произошло и почему в моем варианте сего свирепствующего сюжета нельзя — ни ремарки…

Но разумеется. Не к запрету ли на правку собственных текстов — я пронесла через сорок оловянных и травяных царств и спасла от пересмотра мою художническую интуицию: никаких затемненных от подозрений, прельщающих мест, где бы он — по инерции, по ассоциации… словом, превзойдя мои пределы, многократно остался. Пока не сообщение о доброхотке, все это время буднично наблюдавшей — Невидимого…

Впрочем, невзирая на оглашенную непреложность и прочерк в планах, я еще собираюсь просить о Невидимом… Рассыпанные до перепада в яблоки облака — или переходящие знамена осени… Улицу Розы, в чьем передержанном и излишне плотном сердце хранятся наши встречи — и на заставках дверей и окон этюдно представлены все, кто мной обожаем. Но сквозь эти жизнеутверждения и невзвешенные пассажи негоциантских особняков все навязчивей проступают дамское ателье, и новый конфекцион, и магазинчик с охотницким снаряжением… что за проводимость! Святой же двор столь необъятен, что, подавив его неритмичное присутствие — в рожденных из бедра дерева козлобратах по колено в опилках, и в голубином оперенье поленниц, и в призраках роз, — процветают позднейшие наваждения: проникнутая английским абрисом крепость и два консульства под крестами и звездами, и выставлены сверкать «мерседесы» или «тойоты»… Тиранить просьбами город полночи, которым я приближаюсь к какой-нибудь определенности, наблюдая из вязких па движения, как летят напиться лилового сидра луны — острова астр, как сошедшиеся с мраком обнаруживают себя — и негасимый страх — пылающими щитами окон… как атланты-деревья, превозмогая молниеносность штрихов, сливают свои громокипящие души — в горловину звездного большака… как пересыпается складчатое одиночество снега… И в случайном повторе тьмы возможен дом, перехваченный радиоголосами и чужими музами, ergo — мой…

Он получил анонс обо мне — с вечерней почтой. Надеюсь, он не смутился собственной щедростью и помнил, что дарованная им жизнь — преходящее. Рассрочка между случившимся (мной) — и описанием, включающим укрупнение, говорит в его пользу — он ждал. Чтоб устроить в моей жизни великолепный, сферический сквозняк — означить место, где недавно был.

Похоже, в последний раз мы виделись в День дарения велосипеда — на трехлетие моего участия в мире, хотя между миром и засеянной в сердцевине, в геенне века войной наши несколько бессердечных предстояний прибиты — почти к самой войне… к сорокадавним провинциям, под призор огня. Возможно, мы встречались и несколько ближе — в День дарения ложки на все времена… Псевдоострый коллаж в стиле пятидесятых: прессшпан, ультрамарин, сталь. На плоском от солнца сегменте улицы он вручил мне узкую голубую картонку с нержавеющими сокровищами: нож, трезубец и десертная ложка. Каковые приобрел для меня — между шагом, не подольщаясь к спесивой двери горы. Но в отличие от дара — опять остался невидим. Лишь жест — длань, похищающая с высот. По широте и небрежности хватившая в воспоминание — сразу два или пять перекрестков, где свершалось: на углу проспекта Парадов и улицы Борца Карла, там стоял полный сладкой музыкой театр и ловил проходящих… в позднейшем — непринужденно перелетевший, вобрав в себя уловленных… и на Неисходимой улице — накануне или на месте побега Розы. На углу реального мира — и более стойкого. Возможно, второй пучок инструмента — и остальные — вручались согласно прецеденту, но все совершенствуясь — смещаясь к более символичным ландшафтам, к помещению лезвия в златые колосья, на поздних перекрестках — секира и меч. Но несомненно — благословляющее нас скрещение улиц.

Детский нож от первого перекрестка был наигран, не продуцируя смыслы — острое, опасное недосчетом… не желая купировать целое и множить ничтожное, но имея — оледеневший лоскут зимних сумерек. Трезубец что-то пронзал и втянулся… Но как только Невидимый воскреснет, я осыплю его благодарностями за ложку — хитроумная плывет за мной сорок лет, из дома в дом — и кормит меня до сих пор. Правда, ее отнесло от таких максим, как — ежеполуденно воскресающий суп, возможно мелькнувший дарителю, зато она безмерна — с растворившимся кофе и с воскресной солью в какую-нибудь картофельную кастрюлю, а некогда — и с мукой, но эта композиция не удержалась. Воистину — ложка на все времена! Хотя не на все яства. Но в целом всегда находит, что зачерпнуть.

И если мне помнится такой преизбыток благословения — столь множественные перекрестки, мы, несомненно, путешествовали — я и Невидимый,

то есть видимый всем, кроме… надеюсь, мне достало приличия не разглядывать путеводные звезды улиц или архитектурный облом — сквозь него. Мы бродили по перекресткам мира, с пятого на десятый, и выбирали историческое место дарения. И паломничая по святым местам — и в каноническом образе, и в том, что на этой улице — и на той, что ее пересекает… И узнать ли, кто был со мной — в том апоплексическом миге? Лицеприятный юноша-воин, что сорвал снисхождение богини и безнаказанно перешел долину ада или плантации войны… минутной раздражительностью Бессмертной лишь рассыпав в пути все зубы — усеяв ими случайное поле… и пока единственный, что взошел — я. Или тот, кто летел долиной войны, услужая ревущей авиации? Подскажите, зрячеслышащие, кто — мой невидимый и крылатый сопровождающий? Возможно, и от меня скрытый — той же эгидой: и во мне его охочая и неутолившаяся долина… и ад следовал за ним. Шутник — с новообретенной улыбкой, полузолотой, полуненадежной — опак, каолин, лед? Или припозднившийся из долины студент моей мамы, ее премьерного курса? И отослан с науками — в новые чуждые земли. Перстом несвободы или великодушной независимостью — от рассыпанных будущим впопыхах промахов… Но отныне статус его — Вечный Гость, чья площадка для возрождений — костры солнц в распахнувшейся двери, обычно украшенной однополым вьющимся ожиданием и аппликациями эпизодов с зреющим счастьем, почти заглушившими разъем в стене. И ненадежен весь: он — мгновения, и неизменно — в полный рост, в вертикальной раме, очертившей — иные фактуры. И за те и эти ксении склонен одарить свою дочь, нанизать ей в наследство драгоценные двери — книжным томом, страстью — к залистыванию… к бессовестным образам гостя, съевшим — все мои страницы, или устойчивой тягой к неверным. Прогулять — по перекресткам, прерывистым, как он сам, и подсунуть на дальнюю дорогу — нож (обоюдоскучный меч) и уличную ложку… каковая протяжная дорога превосходит уеденную раму — здесь уже дорога съедает гостя, а посему… феерия самоуничтожения, изящная монохромная нюансировка…

И шепните мне, зрящие не здесь, но — в тридесятую ночь, кто с ним — сейчас? Его случайное чадо нескольких лет, наряженное — в банты, в белое с бутоньеркой в три зеленых мазка — для священных минут бытия? Не подозревающее, что счастье не вечно, полагая: если сбалтывается в счастье лишь по исчезновении, почему — не вечно? Простыв тоской, принимая подношение в нержавстали, когда в доме и ложки, и ножи, и прочие вспоможения — серебро, фамильные вензеля, и не удостаивая дарителя — прозрением… Или enfant terrible, дитя-дикарь, всякий раз с новой силой уносящее себя через горы и топи — от врачебных шпателей, влагающих в горло немоту, от кривошипно-шатунного ада паровозов — вращаемых по боку алых «О»: окровавленный четырежды рев — и от рушащейся на головы черной лепнины дыма… Или по персоналиям: от продавцов и капельдинеров, сброшюровавших мои пришествия и торгующих прогнозом… от спорадичности боковых обводов, разящих — несобранностью… от оград весны и осени, чьи прутья запрудил учащенный лом кустов… Далее — везде, слаженно и оперативно унося себя по частям — в авоське из рвущихся капилляров… роняя фрагменты: детство, отрочество — на подстеленные страницы… швыряя за собой зеркала и расчески: непролазное. Или автор мемуара: тайны — в картинках… пусть скрытность переживают субмарины. И какое сейчас — на перекрестке? Время объявленное — или известное узким лицам, и что заслуживает продолжения? Вечер конца столетия, что разверст меж человеками преткновения — и порывами южного счастья, и насыщенность стен — новой огненной буквой… Большегрузные горизонтали песнопений и пурпура, поднимаясь все выше, засмолив швы прагорода и проголубизны… Или — этот дунаевский дымок от папиросы взвивается и тает… лето благоуханных, взопревших в ампире пятидесятых, в золотом крапе жуков и румбов — с липучек-галстуков растворенных в высях вождей, в полосатых маркизах, волнующих газированные лотки на велосипедных колесах… Цветущие густым марсом дубравы вещей, ввиду моей преуменьшенности — набранных врастяжку… Дубовый буфет, поднимающий плесами полдня — на бечеве или расплетающемся луче — хлебово яликов, ящиков и блещущих пронырливостью ленточных дверей… Диваны-триптихи: царственное центральное тело и две проекции — в голодные годы, деклассированные и мутирующие в этажерки — предлагая спички и сад фарфоровых зверей или приключения седоков: фотокомиксы, оркестрованные зубчатыми раструбами улыбок… Сияние Фавора или Москвы — в версиях флакон и открытая почтовая радость… Диваны-колесницы, запряженные отрезанными от отступления львиными головами, угрызающими — бронзовые круги своя, переигрывая не мускулами, но бликами — с голландкой-печью. Продажный маятник — вихрь деревянно-веревочного седла в портале меж комнат, сдавая комнату за комнатой… Вороньи тарелки с карканьем политбюро и персональные горшки — от крупных нержавеющих форм до фаянсовых миниатюр, к этим — букварь от соседских наследников… А также: равнины письменного стола — горящие вдали плошки чернильниц, опушенное оборванными письменами и укачивающее пресс-папье. Обметанное тронным снежным вечером кресло с дымком голубоватым, дымком от папиросы… И от нижних до верхних створов воздухов, покрывая друг друга рябью, — мухи-цокотухи, пауки, тараканы, мыши, мурластые птицы и муравленные юностью фавориты военных тайн и их команды, похваляясь усами, хвостами, рогами, золотыми руками, золотыми фаллосами… летчики-пилоты, бомбы-самолеты, вот и улетели вы в дальний путь. Вы когда вернетесь, я не знаю, скоро ли, только возвращайтесь хоть когда-нибудь… Эта прекрасная роспись на потолке: прекрасные избиения отроков, белила непорочности, упорство, пузырясь под штыком дождя… регулярно проливаемые лужи зари… И прочие книгоноши.

Но ничто так не сулит мне пятидесятые, как фарфоровые флора и фауна зимних сумерек, сходящиеся по стланику вырванных с корнем дымов — к дымящей реке ностальгии, моющей свою золотую бузу — в черных жилах, в отяжелевших до низости решетках крон. И по теченью перешнурованы в длинношеих стерхов метелей — плещущие надорвавшимся корсетным шнуром березы, и ввинчены в стеклярус инея лиственницы, тающим движеньем — сея головокруженье, и чахоточные рябины в кровавом кашле… И бденья, и рденья в разломах сумрака: кровавая требуха охоты, снежные перья, хрусткая падаль теней… возможны — забранные в козлищ кусты, обхватив костлявыми пальцами головы в сальных кубанках и раскачиваясь… Проталины зари — или фрагменты почти светоликих отроков из той росписи… Величие и зажиточность сумрака, заигравшего, точнее — перекусившего реку… имперские липы и тополя, что восходят сквозь грузные железа арочных сводов — к торжественным подземельным сводам метро, и к низким звездам — рубиновым, каменным.

Из многих тут и там натешивших и нагревших меня домов мой настоящий восходит — не к скользящему месту (землеотвод, башня воздуха и праведности, узурпировавший их камень, узурпированный — грудой), но мостится на склоне времени. И самый мой несомненный — склонение пятидесятых, потому-то я и сбиваюсь — в блудные дочери, ища возвратиться — по дорогам, заискивающим пред местом.

Итак, пользуясь нашим множественным присутствием, мы что-то сообщали друг другу или urbi et orbi… Кто сказал — счастье? Меня неукротимо утомляют чада — что, возможно, я вдохнула — от спутника. Обрывки разноязычных речей — асинхронным городам: инспирировать недоставшее пространство — понтонные переправы меж перекрестками… либо я и все, видимое мной и захваченное — где ослаблено поступательностью… либо — мой невидимый сопровождающий из крылатых долины ада… и раз его присутствие ослепляет, я сосредоточена — на более достоверном круге: счастье слепоты — или существования в нижних слоях, в уровне рук — манипуляции, волшба, дары!