Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Надеюсь, мы ничто не пронесем мимо рта… — вздыхает нежная дева и отхлебывает — напрямую из гусьей головы. — Так о вечно бегущей — и застоявшихся. В нашей власти подарить узницам кухонных и ванных гидрантов — блаженство движения, рулады, танец, развратный самотек. И увидят великий марафон звезд. По крайней мере — хоть что-то уже потечет… А то не чувствуешь, как тебя потрошат и сдувают до трудовых морщин.
Слизнув предпрощальную каплю по прозванью Шабо, ползущую горлом гусака по прозванью Шабо, Эрна громко объявляет — не обязательно для себя и голеадоров, но всем затерянным в пещерах, и на расселинах, и в ложах:
— А сейчас мы поведаем непритязательную историю о зажиточном, как пажити года, чужестранце и милаше его, малоимущей старушке Гонобобель, от которой безумцы разбегались.
Скука, сплин, мерехлюндия, отстой… Никто не врывается к предложенной повести,
Ах, не Эрна — та ось, вкруг которой запущены голубиные долы дома, но иные… Кто-то в глубине, в кружевнице-беседке, присмотрел телефон раньше Эрны, так что вместо зуммера полон болтовней, и растягивают стенание:
— Так выгляжу, будто на меня каждый день наскакивает стихия.
Слушающие, пожалуй, не Эрна, но имеющие голос соседской Пастушки, недомогающей, бодро спрашивают:
— Именно стихия, не путаешь? — и пережевывают сообщение, хоть явно не только его или крошечную просвирку на грешный полный желудок, скорее — завтрак туриста: священные кушанья, припасенные для чужестранца. И, заглотив, находят силы возопить: — Ну какая чушь! Успокойся — что бы у тебя ни случилось, бывает тяжелее, зато — у других! — и опять неприкрыто потрескивают щекой и шепеляво зубрят: — Подгулявший ветрище содрал черепицу, погнался за проходящей матроной — и мутузил ее прямо на ходу…
— Он говорит, капусту-картошку народил — и живи припеваючи, что еще?
Кто-то в слушающих вполголоса спохватывается:
— Тьфу, забыла картошку купить…
И вновь спешат отчикнуть — лакомый кусок чужестранца, и простывающий багровый глинтвейн его, и презренные глаголы — застукать, отнять. Наконец, прикрикивают:
— А ты не расслабляйся! Твоя задача — разбудить у него желание быть культурным. Вообще-то все дело — в вашей погоде. Осадков — за поросячий хвост! Вот приезжай — в наше лето, отмякнешь, атакуем театры…
— Ну какая культура, он же уже совершенно лысый! А ноги и смолоду буквой ха…
Здесь внезапная пауза, изумление:
— Ты смотри, все утро царит видный деятель солнце, и уже хлещет и прудит! Тебе слышно? Погоди-ка, я подойду к окну, станет громче…
— Мне кажется, там бродячий оркестр, — вмешивается в разговор Эрна. — Кошка — мандолина, собака — искусанный английский рожок, ворона на треугольнике и сорока на инструменте работы Калашникова. Судя по разводке погоды, мы балакаем с дальними селитьбами. Может, с полушарием наших антиподов — с бабушкой Австралией. А разговорчик, конечно, впишут в мой счет. Но приходится жить в предложенных условиях.
Часы Любящая Пастушка: ходики, щелкающие неунывающими зрачками, пасущими право и лево. Вместо цифр — купидоны на горшках, на курчавых семейных подоконниках, разнесшихся от зернышка до деревьев лавины, от утери до свадьбы, пропускающих в зеленокрылые — кошачьих и песьих, но Любящая не мирволит заселенным в шерсть и сторожит стадо — в казенных прохладах. Вечная бухгалтерия: юкки, растопырившиеся монстеры, фикусы и огрызающиеся — карапузы-кактусы, и сюсюкалки-фиалки в бархатных распашонках. Войдя в должность, Любящая крепит очки и обследует влажность дневных ваз, сверяя со смутными вчерашними, и велит повторить реестр поливаемых всякий день — и когда луна тоньше ухмылки лиса, но зреет в горный перевал… Проходя под арсеналами, с чьих вершин тоже реют плющеватые, не знающая высоты выбрасывает стрелу руки — и проверяет жаждущих этих на ощупь. Рука ее сплетена из приподнятых жестов: и завсегдатай эфира — голос, и красная карточка, и пучок молний… И что ж, что не изливается на цветущее крюшонами вод, зато щелкнет — и не томятся, хоть напоены — менее значимыми. И всегда пересадит с судна на судно, и средства на полдневные чай и сахар обратит в свежерасписанные шамоты и в кратеры не с серой шейкой, но с фазаньей, — мы не пьяницы, чтобы угощать Флору из захватанной бутыли! И велит расстелить на чьем-то столе бумаги — и трясет купидона, чей низ непристоен — расщеплен в нечистые корешки и отростки, и опрокидывает только что заправленную струей его кашку… Тут, задумавшись, велит снарядиться в магазин и примчать пакет с удобрением — для сносившей зеленку диффенбахии, и гостинец — для колумнеи и традесканции, ну ливень —
Любящая вяжет хоровод светлых дружб, компанию неугомонных. Потому просит отнести сверточек — только не шелушить! Любить, как стеклянный! — по адресу Почти-рядом-с-вами, ну так пропустите единицу сыщицкой телекатавасии, или это — изъятие из вашего тела органов на продажу? — но войдете в чудный дом и понравитесь и сроднитесь! Беда реки в том, что схватила на истоке волну и несется с истошной манией, а могла б разок отклониться… переступить хороший порог, попотчевать рыбкой… Умоляет: звякните-ка… мне, к несчастью — или к вашей радости? — недосуг, и поздравьте, пожалуйста, затравеневшую чету. А вдруг захотите шефствовать и звониться с каждым праздником? Нельзя, нельзя терять связи с людьми. Посему то и дело вызванивает приятеля со «скорой помощи», да поддержит ее колесами — на нелегком выходе из супермаркета, но подует упреком: сердечнейшее мерси за ваш четырежды круглый пустяк, разве я спрашиваю к тачанке всю бригаду?!.. И, разгрызая вяленый плавничок от соседа… или утаенного от Эрны угодника Скорого: трепещет! Умасливает мой язык, на котором неспокойно одной побочной барышне… хотя, как в этой давно умершей рыбе, соль и кости — и сверху не нажуешь.
Подлинная взволнованность жизнью, бурление… утишаемы длинной снедью, смилуйтесь — не полпластинки полборща, есть простейшие порции, что не половинятся, кроме — на свою цельность и на меня, и не делайте застенчивые глаза, а накладывайте с припуском — с фартуком! Анкор!.. Неприличнее — только опоздать на чужие торжества, безыскусная, теплая человечинка, у которой Пастушка непременно — премьерша. Но болеет, как скорей насыпать на ложечки едунам — нашумевшее, творчески небесспорное, плюс вечернее полистывание классики, и нельзя рассрочить — ведь следующие уши кому-то собеседнику не придутся, и на пике в самом деле слизнет все услады. А когда отставший гость подтянется — к опрокинутым кубкам и скорлупам, к лужам вина и масла и к увядшим жирандолям и берцовкам, уже заросшим пастушьей сумкой, Любящая встретит десерты. Будет чистить — и заскальзывающее в бархате и в шелке, персики или сливы, и на нашем лихорадочно фи загнившему Голливуду — протянется к… ах, остатки-сладки! Уж если женщина умеет выходить замуж, так пойдет и пойдет по падении мужей — без запинки — и в любых распознает нового каркуна, то есть кропотливая оперативная работа не для нее… О чем это мы? А-а-а, томик Пушкина под подушкой, пока жевала ваш чуингам, вдруг посеяла!
Но у Дня Любящей Пастушки — вкус Непреходящей Юности: хозяйка украсит стол дня сего — не ветераном с пузом медалей, шнапсом, но шпаной Чебурашек, пивом и примкнувшим веселеньким — чипсы, соленые орешки, сухарики, возвращаемся к крохам — к часам, крошащим мгновения.
Шершавые полевые встречи: Пастушка — в неожиданной для августа и для Эрны кожаной куртке, взбучена кошелями карманов, колками и кнопками, в которых колобродят металлические зигзаги, в руках — книга, и меж особенно чтимых страниц — заклад, солнечные очки или молитвенно сплетенные их тараканьи лапки, и — нежная дева Эрна, на плече — оплошавшее насекомое, не то голубянка, не то голубой трутень, под локтем — разиня-гусь со свинченной головой.
Недомогающая обеспокоена лохматой стаей звука, место регистрации не определяется — сносится и с тем и с этим истоком, обвалы, клокотанье, рык — часть выразительных средств, возможно, отслоена от судорожного здешнего воздуха, или бродит фланер, свистун — сбитый с раскаленного чайника нос, а может, гуляют, не чинясь, чьи-нибудь мясопустные пастушеские упреки…
Вопрос к Эрне:
— Зая моя, вам не кажется, что где-то льется вода?
Эрна в мечтательном настроении.
— А вдруг это вино? Пенно-багряное божоле? Вообще-то, кислятина… — и с сожалением разводит руками. — Нет, мне кажется, что не кажется.