Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)
Шрифт:
В записке было следующее:
«Завтра, во вторник, попросите спуститься в сад, это вам будет разрешено без каких-либо трудностей, потому что приказано предоставить вам эту льготу тотчас, как вы только об этом попросите. Сделав три или четыре круга, притворитесь уставшей, подойдите к хибаре и попросите у Плюмо разрешения посидеть там. Там через минуту притворитесь, что вам совсем плохо, что вы сейчас лишитесь чувств. Тогда закроют двери, чтобы оказать вам помощь, и вы останетесь
— Боже мой! — произнесла принцесса. — Неужели наступит конец нашим несчастьям?
— А эта записка не западня? — добавила мадам Елизавета.
— Нет, нет, — ответила королева, — это так отчетливо говорит о присутствии моего друга, таинственного, но мужественного и верного.
— Это от шевалье?
— От него, — ответила королева.
Мадам Елизавета сжала руки.
— Перечитаем записку еще раз по очереди, — предложила королева, — чтобы все знали, что нужно делать.
И они втроем стали читать и, когда заканчивали чтение, услышали, то дверь их комнаты открывается. Мадам Елизавета с принцессой обернулись, королева, не меняя положения, незаметным движением поднесла записку к волосам и сунула ее в прическу.
Дверь открыл один из муниципальных гвардейцев.
— Что вам угодно, сударь? — хором спросили мадам Елизавета и принцесса.
— Гм! — ответил гвардеец. — Мне кажется, что уже поздно и вам пора ложиться спать…
— Разве теперь есть новое постановление Коммуны, — сказала королева, поворачиваясь к нему со своим обычным величием, — которое определяет, в котором часу мне нужно ложиться спать?
— Нет, гражданка, — ответил гвардеец, — но, если нужно, такое постановление будет принято.
— А пока, сударь, — продолжила Мария-Антуанетта, — извольте уважать, я не говорю комнату королевы, но комнату женщины,
— Эти аристократы выражаются так странно… — проворчал гвардеец.
И он удалился, подчиняясь высокомерному достоинству королевы.
Через минуту лампа погасла и, как обычно, женщины разделись в темноте, оберегая свою стыдливость.
На следующий день, в девять утра, королева, перечитав спрятанную в постели вчерашнюю записку, чтобы еще раз освежить в памяти инструкции, разорвала ее на мельчайшие куски, оделась, после чего разбудила мадам Елизавету, подошла к дочери.
Потом, через несколько минут, она вышла и позвала дежурных гвардейцев.
— Что тебе нужно, гражданка? — спросил один из них, в то время как другой не соизволил оторваться от завтрака, чтобы откликнуться на призыв королевы.
— Сударь, — сказала Мария-Антуанетта, — я сейчас была в комнате моей дочери, бедное дитя, она очень больна. У нее распухли ноги и сильно болят. Вы, наверное, знаете, что это я приговорила ее к необычной для нее неподвижности: мне было разрешено выходить на прогулку в сад, но, поскольку для этого нужно было проходить мимо комнаты, в которой раньше жил мой муж, а это было выше моих сил, я ограничивалась
— Теперь же такие прогулки недостаточны для моей бедной дочери. Я прошу вас, гражданин гвардеец, попросить от моего имени у генерала Сантерра разрешение на прогулки в саду. Буду вам за это признательна.
Королева произнесла последнюю фразу так мягко, но в то же время с таким достоинством, она так умело избегала того, что могло бы задеть республиканскую гордость собеседника, что он поначалу представ перед ней в головном уборе, как большинство охранников, снял его и, когда она закончила говорить, поклонился ей со словами:
— Будьте спокойны, сударыня, у генерала Сантерра испросят разрешение на то, что вы желаете.
Уже потом, уходя, как бы убеждая себя в том, что поступил согласно этикету, а не проявил слабость, он повторял:
— Ну, конечно, это будет справедливо.
— Что будет справедливо? — спросил его напарник.
— Что эта женщина станет гулять с больной дочерью.
— Чего же она просит?
— Она просит, чтобы ей разрешили погулять в саду.
— Вот еще! — ответил второй охранник. — Пусть еще попросит разрешения прогуляться от Тампля до площади Революции, и ее прогуляют.
Услышав эти слова, королева побледнела, но потом из них же почерпнула новый прилив мужества для того, чтобы пойти на то, что ее сегодня ожидало.
Гвардеец покончил с трапезой и спустился вниз. Королева попросила подать завтрак в комнату дочери, и ей это было разрешено.
Принцесса, чтобы подтвердить слух о своей болезни, осталась в постели, а мадам Елизавета и королева сидели рядом с ней.
В одиннадцать часов пришел Сантерр. Как обычно, его появление сопровождалось барабанным боем и входом в Тампль нового караульного отряда, менялись также и гвардейцы муниципалитета.
Когда Сантерр, гарцуя на своем коне, инспектировал отряд, который отдежурил, и тот, что заступал в караул, он останавливался, чтобы те, у кого к нему были просьбы, требования или жалобы, могли их высказать.
Закончивший дежурство гвардеец воспользовался этим и подошел к генералу.
— Что тебе нужно? — резко спросил Сантерр.
— Гражданин, — сказал гвардеец, — я хочу сказать от имени королевы.
— А кто такая королева? — спросил Сантерр.
— И действительно, — продолжил гвардеец, и сам удивленный тем, что настолько забылся. — Так что я там говорил? Что я, с ума сошел? Я хотел сказать от имени мадам Вето…
— Ну, ладно, понял, — ответил Сантерр. — Так что же ты хотел сказать?
— Маленькая Вето больна, кажется, из-за того, что ей не хватает воздуха и движения.
— Разве стоит из-за этого предъявлять претензии нации? Нация позволила ей прогулки в саду, а она отказалась.
— Да, все именно так, но теперь она просит, чтобы ей позволили спуститься.
— Здесь нет проблемы. Вы все слышите, — сказал Сантерр, обращаясь к отряду, — вдова Капета спустится в сад погулять. Это решение нации. Но будьте осторожны, чтобы она не перебралась через стены, если же это произойдет, то я всем отрублю головы.