Шифр Шекспира
Шрифт:
Я кивнула. Сердце едва не выскакивало из груди.
— В последний раз советую рассказать мне все, что знаете.
Сэр Генри поднялся:
— Довольно!..
Синклер резко сел, гоняя желваки на лице. Потом махнул на нас, веля убираться.
— Журналистам ничего не говорите и не выезжайте из города. Я еще расспрошу вас на днях. А пока — доброй ночи.
Сэр Генри взял меня под локоть, провожая к выходу. У самых дверей Синклер снова меня окликнул.
— Если есть что искать, мисс Стэнли, — тихо произнес он, — мы найдем, будьте уверены.
В первый раз его слова прозвучали как обещание,
6
Я выбежала из театра в заполненный пожарными и полицейскими машинами переулок. Сэр Генри поймал такси. Когда дверь открылась, я чмокнула его в щеку и нырнула внутрь, объявляя водителю «В Хайгейт!», но, не успев сесть, обнаружила, что сэр Генри забирается следом.
Я уже приготовилась возражать, как меня разубедили.
— И думать не смей ехать домой одна. В другой раз — пожалуйста. — Он с силой захлопнул дверь, и такси покатило прочь. Я нетерпеливо ощупывала в кармане подарок Роз. Когда же мне дадут его спокойно открыть?
Поднялся ветер, затянув луну рваными облаками; в воздухе разлилась влага, над городом повис тяжелый едкий запах гари. Проезжая по мосту Ватерлоо, я увидела справа «Миллениум», по-прежнему кишащий зеваками. Слева медленно крутилось в ночи немигающее синее колесо «Лондонского ока», а вдалеке золотыми кружевами посверкивали здание парламента и «Биг Бен». Затем мост кончился, и мы снова нырнули в городскую давильню. Я сместилась на край сиденья, мысленно подгоняя такси, петлявшее по узким улочкам. Машина уносилась все выше и выше — к холмистой гряде, что огибает Лондон с севера.
Сэр Генри сидел, откинувшись назад, и изучал меня из- под полуприкрытых век.
— Тайна — это своего рода обещание, — тихо вымолвил он. — Она может стать и тюрьмой.
Я оглянулась на него. О чем он успел догадаться? Насколько я могла ему доверять? Роз доверяла — вероятно, даже поручила ему меня.
— Буду рад помочь, — сказал он, — но не бесплатно.
— А я это осилю?
— Зависит оттого, можешь ли ты осилить правду.
Боясь, как бы не передумать, я сунула руку в карман и достала сверток.
— Роз отдала мне это сегодня на репетиции. Велела сберечь.
Сэр Генри впился взглядом в коробочку, посверкивающую в уличных огнях, точно готов был выхватить ее у меня из рук, но вместо этого удивленно приподнял бровь: упаковка была совершенно цела, даже ленточка не помялась.
— Завидую твоей выдержке. Или она не велела ее открывать?
— Нет, она только сказала, что если я открою коробку, придется идти до конца.
Сэр Генри вздохнул:
— Как видишь, смерть может все переиначить.
— Даже обещание?
— Даже проклятие.
Как же я сглупила! Мне казалось, я получаю сказочный дар, но, если подумать, сколько подобных даров губили своих обладателей — красные башмачки, которые не переставали плясать, или способность обращать все и вся в золото — мертвый, бездушный металл.
«Бред какой-то», — сказала я себе и рывком сдернула обертку. Бумага, шурша, развернулась, словно крылья сияющего мотылька, едва вышедшего из кокона, и запорхала по воздуху, прежде чем опуститься на пол, а в руках у меня осталась шкатулочка, обтянутая черным шелком.
Я осторожно сняла крышку. Внутри покоилась
— Что это такое? — вырвалось у меня. Тот же самый вопрос, который я задала Роз.
— Брошь, надо думать, — ответил сэр Генри.
Я потрогала ее пальцем. Красивая, но старомодная вещица. Трудно было представить, чтобы ее носил кто-нибудь моложе моей бабушки. Роз? Едва ли. Я бы точно не стала. И куда, черт побери, это должно было меня привести?
Сэр Генри нахмурился:
— Ну, цветы-то, надеюсь, тебе знакомы?
Я подняла шкатулку, вглядываясь в роспись при дрожащем свете фонарей.
— Анютины глазки? Маргаритки? — Я тряхнула головой. — Остальных не знаю. Я ведь выросла в пустыне, сэр Генри. Там цветет совсем другое.
— Все они упомянуты а «Гамлете». Это цветы Офелии. — Наклонившись вперед, он стал перечислять, указывая пальцем: — Розмарин, анютины глазки, троицын цвет и водосбор… Гляди-ка, маргаритка и даже несколько увядших фиалок. И рута. «Вот рута для вас, и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой». — Он фыркнул. — Скорее уж это травы безумия и смерти — британские аналоги ладана и мирры. Их частенько изображали в викторианскую эпоху на траурных украшениях в память об умершей — как правило, молодой женщине… Да, нездоровый был век, несмотря на величие. — Он откинулся на спинку сиденья. — Вот что досталось тебе в наследство: викторианская траурная брошь. Неясно только, почему именно она. Думаешь, Роз предчувствовала свою смерть?
Я покачала головой, водя пальцем по филигранному краю. Роз обожала язык цветов.
Как-то раз мы зашли в цветочный магазинчик на Гарвард- сквер, и один студент подбежал к ней и, упав на колено, протянул желтую розу со словами: «О ты, невеста молчаливых дней, питомица покоя векового!» [7] Роз преспокойно взяла цветок, провела им по щеке «воздыхателя», глядя на него своими изумрудными глазищами, и произнесла с нескрываемым довольством: «Два балла, мой юный Китс. Хотя за рвение хвалю. Да будет тебе известно, на языке цветов желтая роза означает ревность, зеленоглазого изверга» [8] .
7
Джон Китс. Ода греческой вазе. Пер. О. Чухонцева.
8
«Отелло». Пер. О. Сороки.
Даже в памяти она осталась такой — неподражаемо эпатажной. Глядя на брошь в переливах лилового, черного и зеленого, я вспоминала того мальчугана, завороженного ее глазами в окружении желтых лепестков. Тогда я еще подумала: «Бедняга не знает, что лучше — поклоняться ей или спасаться бегством». Теперь уже не помню, на чем он остановился. Разумнее было бы выбрать и то и другое — как поступила я.
Или неразумнее?
Меня передернуло. Я снова осмотрела брошь. Язык цветов… Неужели она знала, что скоро умрет? Тогда от ее слов меня бросило в дрожь, и не столько от страха, сколько от волнения. «Я кое-что нашла, Кэт», — сказала она.