Широки Поля Елисейские
Шрифт:
– И больше не потребляет, - кивнул я.
– Завязал.
– Напротив, - ответил он с неохотой. - Водит войско и истребляет заговоры. Участвует в казнях и сражениях. И убивает, конечно.
В голове у меня закружилась карусель самых разных идей и эмоций.
– Фируз, - пробормотал я, - мне ведь и так и эдак уходить надо. Хоть через воду, хоть через пламя, хоть через какой-нибудь другой экстаз. В аду меня, наверное, совсем заждались: такой, знаешь, малый филиал широких Елисейских Полей. Не очень-то блаженный, как вспомню, но почти дом родной. Там ещё хозяином этот...
Он поднял на меня свои огнистые глаза:
– Я тебя не выпущу. До тех пор, пока не уйду в Поля сам.
А ведь вправду может, подумалось мне. Не пленить, это полбеды, а дезертировать. Набрал за триста лет тёмной энергии для переправы.
– Собака на сене, - вырвалось у меня. - Сама не ест и другим людям не позволяет.
– Что-о?
– Фируз, ты ведь пообещал меня слушаться.
Он моргнул раз, другой. Вот уж не думал, что сверхлюди так несообразительны!
– С моей казнью как-нибудь утрясётся. Не завтра ведь и не послезавтра, верно? А сегодняшняя ночь - она сегодня. И моё желание - одинаково с твоим.
И добавил:
– Мне гореть недолго, а тебе без меня - всю жизнь. Что с того, что нам достанется лишь крупица счастья? Если оно истинное, можно растянуть его на вечность.
Тут он понял. Мы стиснули друг друга в объятиях, и если Фируз не сокрушил мне рёбра, то лишь потому, что от моей удесятерённой силы ему досталось не меньше.
– Идём, - тихо и хрипло проговорил он.
– К тебе. Ко мне. А, куда угодно!
Думаю, одного шествия по здешним кулуарам с пьяно танцующим фонариком в одной из четырёх рук было достаточно, чтобы вчинить нам иск за злостное нарушение морали. Мы доплелись до его комнат и рухнули во что-то упругое и гладкое прямо за порогом.
Светильничек примолк, зато глаза моего любовника загорелись алым. В этом свете мы вслепую шарили внутри оболочек, одно отбрасывали, третье сдирали с мясом, в десятом путались. Дыхание пресеклось, в ноздрях клубился пуховый туман, сердце бухало под самым горлом.
Тут на меня налегли, выбив из груди остатки воздуха, и пронзили, точно девственницу. Грубо, немилосердно - и я понял, что именно того хотел сейчас всей душой и плотью. С самого начала хотел.
– Липкое, - пробормотал я. - Это кровь?
– Да. Моя, - ответили мне.
Потом я повернулся на спину и огляделся. Огня для такого почти хватало.
Где-то вдалеке смутно светилась дверь. Островки скомканной одежды возвышались на гладкой, как бы водной поверхности. Мы перекатились к основанию широкой кровати с балдахином, как бы каморы в каморе, но взобраться на неё, по-видимому, нам не хватило сил и времени. Парчовое покрывало было натянуто без единой складки, полог расправлен так, чтобы закрыть изголовье с боков. В изножье было брошено несколько подушек, сосчитать их казалось не проще, чем булыжники в японском саду камней. Во всю длину одной из колонн повисло нечто тонкое, глянцевитое... По-змеиному хищное.
Я привстал, чтобы лучше видеть. Пол под рукой мягко прогнулся.
– Местный каучук, - объяснил Фируз, чуть придерживая меня за плечи.
– Как и повсюду, только высшего сорта.
Сам
– Нет, вот это.
– Кнут с такой же сердцевиной в оплётке гладкой кожи. Без какого-либо металла, который мог бы ранить или исцелить человека или Мерцающего. Раньше таким добывали подлинную правду, изредка бывала и подноготная, ничуть не хуже. Но это совсем другая сказка, - говоря это, он ухмыльнулся.
– Зачем тебе?
– Для личного ублажения. Бороться с блажью и соблазном.
Он специально нанизывал синонимы и подпускал двусмысленности, чтобы слегка меня побесить. Это меня утешило: кажется, мой возлюбленный мало-мальски пришёл в прежнюю норму.
– Соблазном? Чьим? Положим, ты себя частенько таким потчуешь. В том нет секрета ни для кого. Но вот стоило тебе заговорить о блажи - и я вспомнил одну несуразицу.
– Какую?
– Твои отцы-пустынники и жёны непорочны плюс отроки в белых перьях. Примерно так.
– И что?
– Ты же ведёшься от одних парней, а оплодотворяешь из чувства долга.
Он рассмеялся.
– Конечно. Только если супруг не может подарить потомство, супруге положено с ним развестись. Я имею дело со свободными от уз и забираю себе редкие плоды соития. Однако брак в Сконде - удивительная вещь. Случаются крепкие пары на всю жизнь. Бывает несколько жён у одного успешного мужчины, а бывают и жёны-многомужницы, так что получить обыкновенное людское дитя ни у кого из них нет проблем. Но нередко и супруг всем хорош, и супруга возлюблена, да детей не зачинается. Брать с улицы нелепо и опасно. Переделать договор так, чтобы взять помощника мужу, - хлопотно и не всегда разрешают. Вот и едут на поклонение Великой Матери всякие прелестные паломницы. А я ж не камень, мне и сострадание бывает свойственно. Вот с этим соблазном и борюсь, а никак не с похотью.
– Послушай, а отчего не поспособствовать зачатию так, чтобы всё шито-крыто?
– Я не лгу, мало того - по мере возможностей не умалчиваю. Но и сама счастливая мать... Знаешь, что она делает? Родит дитя, холит, учит, а когда оно от неё окончательно отделится и наступит старость - идёт к судье и всё подчистую рассказывает.
– О-о. И тогда?
– Никто не упрекает. Но ставят коленями на белый песок, и палач сносит повинную голову. Это ритуал для одних женщин - мужскую преступную кровь собирают на кожаную подкладку, чтобы не сквернила землю, или поступают менее милосердно.
– Вот значит как. А мы с тобой - прямо сегодня пойдём доносить или подождём до завтрашнего утра?
– Подождём сколько тебе угодно, - он рассмеялся. - Вцепимся за настоящее зубами и растянем. В одном мгновенье видеть вечность, так, кажется, говорил твой поэт?
Кажется, мы всё-таки поднялись на кровать - неким загадочным образом. Парча драгоценными извивами сползла нам навстречу, надвигающийся с потолка рассвет окрасил её и нас самих в переливы алых и багряных тонов. Мы жалили и язвили друг друга, поили и вскармливали, находили друг в друге без числа пробоин, которые надо закупорить заглушкой, и прорех, нуждающихся в игле.