Широки Поля Елисейские
Шрифт:
– Поистине, ты, Исидро, - первая девушка, в которую я влюбился до безумия, - сказал он в промежутке меж двух поцелуев.
– Но меня здесь зовут Исидри, и я такой же, как ты сам, - ответил я.
– Нет. В тебе сочетались обе природы. Ты протей, вот оно: я отыскал слово.
Фируз отделился от меня и задумчиво поглядел в стеклянный витраж на потолке. Но тотчас же встрепенулся, сел на измятых простынях и проговорил:
– Любимый, я в самом деле уйду вместе с солнцем, когда оно покажется из облаков. Совсем ненадолго, поверь. Не выходи от меня или хотя бы
Кое-как облачился и захлопнул за собой дверь, оставив меня сиротой.
Я растянулся на ложе, прикрыв себя какой-то нарядной тряпкой. Рассвет покинул облака, но сказочно зарделись стены. По ним скользили узоры, неявно напоминающие сад: стволы, кроны и гирлянды лоз. "Может быть, орихалк ещё и наполовину прозрачен, - подумал я с ленцой, - или тут проекция вроде как в кино".
И стал прикидывать свои возможности.
"Надо же - ни мне, ни ему в голову не влезает, - думал я по-простому, - что блядки, шашни, шуры-муры можно было утаить или хотя бы попытаться. Так пагубно Сконд влияет на простого человека - меня. Об аристократах крови не говорю: вон Фируз ко лжи вроде как никогда не прибегал, считая недостойным орудием. Хорошо бы знать: принято здесь набрасывать на шею удавку или вешать мешочек с порохом - или гори, ведьма, гори без дураков?"
А какие-такие у меня варианты помимо сей милости, если сказать по правде?
Бить челом супруге? Раньше надо было думать. Леэлу могла бы тогда согласиться бы на развод, но без большой охоты. Не по причине корысти или смутного колдовства, которое, по словам моего друга, здесь замешалось, - вульгарно снизился бы статус. Но до того, как я предался любовной страсти, мне весь букет обстоятельств вообще в голову не приходил. Словно близость любви породила мысль о смерти.
Суицид? Как пошло! Если броситься вниз, что напрашивается само собой, меня подхватит первая же ступень гигантской пирамиды, боли не оберёшься. Если и лучше, чем огненная гибель, то ненамного.
Можно было бы до широкой огласки прибегнуть к Фирузу. Миром уводить из этого мира - его, так сказать, кровная обязанность. Как и слушаться меня: в разумных пределах, полагаю. Только и он бы отказался - не из одной жалости и прочих сантиментов. Не сумеет забрать у меня всю растворённую в крови смерть.
"Но, собственно, почему?
– спросил я себя.
– Похоже, я недостаточно мёртв, по терминологии Мерцающих - жив. Меня сманили в ад таким, как я был на нормальной земле. Теперь необходимо довершить дело хоть мытьём, хоть катаньем".
От непрестанного бурления мыслей я, похоже, вздремнул, уткнувшись носом в одну из разбросанных подушек. Последнее, что подумалось, - вот явятся по мою душу, закогтят полуголого и потащат в суд, а оттуда прямо на поленницу.
Но пришёл один Фируз и мягко дотронулся до моего плеча. В глазах его сияла если не радость, то, во всяком случае, вдохновение.
– Слушай, моё сердце, - сказал он. - Ты сам, может статься, не осознавая, подсказал нам выход. Он сложился в головах из разбросанных тобою крупиц. Не так утешителен,
Как заботливо - чисто в его духе...
– Это снова Эбдаллах и его тома законов с прецедентами. И раньше здесь имели дело с существами, в чём-то подобными тебе, пока они не утвердились в своей незаменимости и в своём собственном законе. Их называли диморфами, потому что их мужчину не всегда отличишь от женщины, или морянами (ага, сказал себе я), потому что их обитель - солёная вода вокруг Вертдома и прибрежная литораль. Но сами они звали себя ба-нэсхин, ба-инхсан и ба-инхсани: морские люди, морской муж и морская жена, - и проводили чёткое различие между своими полами. Моряне редко подпадали под земной, землянский суд, но если закон гласил разное насчёт ба-инхсанов и ба-инхсани, бралось нечто из обеих его частей.
Поскольку в тебе много от женщины, и женщины прекрасной, тебя накажут простым отсечением головы. Но ты муж, а не жена для Леэлу, и при заключении вашего союза это было предусмотрено. Поэтому до того тебе, почти как в старину, дадут сто ударов тяжёлой плетью. Вернее - девяносто девять, последний же нанесёт меч.
Вдохновляюще, что и говорить. Волнительно и утешительно.
– Слушай, друг, а нельзя обойтись без затей? - спросил я. - Перетерплю как ни на то. Дыма для наркоза наглотаюсь.
А самого будто какая-то волна подняла и поволокла ввысь - и мелкая дрожь по всему телу. Не от страха, именно в предвкушении полёта. Словно в храме, когда божество приблизилось и готово с тобой заговорить.
– Костёр - смерть, по нашим представлениям, нечистая, - терпеливо объяснил Фируз.
– Не буду растолковывать по мелочам. Вот огонь - это сама чистота, и если бы можно было рассыпаться в прах от одного его касания и не грязнить криками, гноем, пеплом - в общем, своим плотским присутствием. Но так не выходит. А стальная погибель в умелых руках работает без упрёка, и остаётся лишь дар земле.
– Скажи такое насчёт порки, - буркнул я. Потому что остальные его резоны я кое-как понял, несмотря на расхождение с общепринятыми земными понятиями.
Мой любовник тихонько рассмеялся.
– Сердце моё. Повторю: в самом начале я на тебя страшно рассердился, что не понимаешь и отвергаешь данное тебе безвозмездно. Уже по сути отверг. И наградил тебя полновесными тремя и другими тремя, а потом всей дюжиной. Я не мог ошибиться, ибо мне даровано искусство внутреннего счёта. Скажи, это было так скверно?
– Нет.
– Кривить душой в его присутствии я не мог.
– Ты так возлюбил страдание?
Снова ехидная улыбка.
– Я люблю не его, а всё, что от тебя исходит, Фируз. В равной мере.
– Обоюдно. Разве такое не переплавляет боль в радость? Так вот, я добился льготы. Те восемнадцать пойдут в счёт как упреждение казни за грех. А остальные восемьдесят два удара дают мне на откуп.
– Точно ведь убьёшь. Превратишь в отбивную. И головку рубить не понадобится.
– А ты бы хотел? - Снова эта его улыбочка с клыками.