Шизофренияяяяяяяя
Шрифт:
А вот сейчас я снова слышу дробь белой трости по камню ступенек и по камню стены. И еще шлепки – наверное, сосед поменял обувь, раз она сегодня звучит так нежно и робко.
И я, хотя давно уже, вроде бы, раскаялась в подглядывании, не могу удержаться и по-кошачьи – стремительно, но бесшумно – бросаюсь к двери.
Сначала – заглянуть в глазок, проверить позиции. Затем медленно, не позволяя скрипу нарушить ритмичный танец трости, приоткрыть дверь.
И вот я уже вижу, как сосед проплывает всего в нескольких шагах от меня. Я вижу,
Я однажды видела, как он это делает.
И, конечно же, потом повторила этот жест.
И знаете, эти пупырышки – очень красноречивы, если дотрагиваться до них осторожно, подушечками пальцев, и при этом не смотреть на них глазами.
Они совсем разные: и по размеру, и по форме. Их остренькие кончики, образованные временем и движением воздуха в процессе застывания краски, направлены в разные стороны. И все пупырышки в своей кучности как бы беседуют друг с другом, оказывают предпочтения в общении, а то и отворачиваются друг от друга с безмолвным «фе».
И когда я щупала их, мне подумалось, что мы зря сочувствуем слепым. Они вовсе не так уж обездолены, как нам кажется. У них есть много такого, чего недостает нам. И кто знает, променял бы слепец свои уникальные ощущения на свет и цвет, предложи ему кто такой выбор?
Я почти уверена, что не променял бы.
Впрочем, как и я не променяла бы остроту зрения на самый совершенный слух и на самый утонченный нюх.
А вот интересно, о чем мой сосед сейчас думает. Наверное, о свежей булке, которую он отведает на завтрак.
А может, о погоде.
О солнце, которое с ним не дружит (это видно по отсутствию загара) в ответ на его собственное пренебрежение к светилу.
А может, о том, что кто-то явно подглядывает за ним сейчас. И этот кто-то – я.
И вот когда я думала обо всем этом, провожая соседа и глазом, и слухом, мне вдруг показалось, что в моем животе шевельнулся ребенок.
Я знаю, что этого на самом деле не было и не могло быть, потому что еще слишком рано – на таком сроке движения наших деток еще невозможно ощутить ни изнутри, ни снаружи.
И все-таки мне показалось.
И тогда я подумала, что мне это показалось не просто так. И что мой ребенок послал мне импульс – важное сообщение в правильный момент.
И тут меня осенило! Да и как я раньше-то не догадалась?
Этот слепец, за которым я уже давно наблюдаю.
Этот стройный и строгий силуэт, скользящий во тьме.
Этот немой призыв отодвинуться, не мешать движению.
Этот стоп-сигнал, понятный каждому и влияющий на каждого. Заставляющий
Этот хозяин трости, приручивший ритм, как преданного пса.
Этот владелец и звонких, и еле шепчущих ботинок, сквозь тонкие подошвы которых его ступни знакомятся с опасностями дорог.
Этот смельчак и покоритель враждебного космоса, который для него начинается сразу за пределами пространства, очерченного его вытянутой рукой.
Этот источник немеркнущего внутреннего света, недоступного никому, кроме него самого.
Этот несчастный убогий, который в душе стыдится нашей глупости, стыдящейся его.
Этот чужой и близкий мой сосед, для которого и я, и все остальные могли бы запросто примерить раму от известного «Черного квадрата», пока он нас не ощупает.
Это же он. Он отец моего ребенка.
Почему я так думаю? Потому что мне показалось, что мой ребенок вовремя пошевелился и дал мне подсказку. И еще потому, что это вполне в моем духе – отдаться слепому, чтобы хотя бы на четверть часа сделать его счастливее.
А он стал от этого счастливее? Я почему-то уверена, что да.
Глава 21. Пустой пузырек
Лекарство кончилось.
Глава 22. Камеры
Я их поймала. Они следят за мной повсюду, и мне не уйти от них безнаказанной.
Я-то, дура, надеялась, что мои фокусы с лекарствами, что мои записи в дневнике, мои видения – останутся при мне. Как бы не так! Они все видят, потому что по всей моей квартире понатыканы скрытые камеры.
Конечно, ведь моя сумочка с ключами была у них в руках целых три месяца – вполне достаточно для того, чтобы напичкать каждый уголок моего отныне предательского дома суперсовременной техникой.
Теперь я хожу по дому с молотком и проверяю каждую щель.
Горшки с цветами смотрели на меня как-то подло. Осмотрела каждый, раскокала два – в которых антеннки торчали из земли.
В штырьке для бумажных полотенец тоже обнаружила встроенный глазок. Проткнула его штопором, он мигнул напоследок фиолетовым и предсмертно пискнул.
И ведь какие гады! Они не постеснялись засунуть глазки и в спальне, и в ванной, и даже в туалете – нашла один, встроенный прямо в переднюю стенку сливного бочка.
И не то чтобы я стеснялась своего тела – оно у меня недурно, а врачи вообще не вполне люди, чтобы их стыдиться, – и все-таки. Должны же быть какие-то границы у того, что они называют дозволенным. Если же им дозволено все, то я отказываюсь принадлежать к их роду и виду.
Отказываюсь категорически: с молотком в одной руке и со штопором в другой.
Или надо было поступить иначе? Не бить горшки, не протыкать электронных соглядатаев, а притвориться, будто и дальше ничего не замечаю и действовать как ни в чем не бывало, а самой хитрить, обманывать их – подставлять фальшивые картинки фальшивой жизни.