Школа
Шрифт:
– А тебе что, отрезали?
– Я щас тебе так отрежу, что усцышься на месте. Я, если хочешь знать, давил этих хуесосов, как щенков. С орденом пришел оттуда – Красной Звезды.
– И пропил его.
– А вот и не пропил. Он дома лежит, в серванте, бля, чтобы я мог его любому говнюку вроде тебя в морду ткнуть, понял?
– Понял. Пива возьмешь?
– А я что тебе, миллионер? И кто ты вообще такой, чтобы тебе пиво брать?
Я отхожу.
На геометрии математица
Пока математица копается в своих тетрадках, я срисовываю из книги чертеж и переписываю доказательство.
Она поворачивается и смотрит через очки на доску.
– Ну, вроде как все правильно. А если попрошу объяснить, почему так, а не этак? Сможешь?
Я мотаю головой.
– Ладно, садись. Тройку заработал, а если бы учил хоть что-нибудь, то мог бы и четверки получать, а то и пятерки.
Я сажусь и смотрю в окно. По улице Горького прутся Павустики с двумя самыми малыми детьми – всего у них восемь. Некоторые уже учатся у нас в школе – ходят грязные, воняют сцулями. Живут Павустики в задроченной халупе на Вторых Горках. Сам Павустик – дурной мужик, косой и глуховатый, а Павустишиха смотрится как старая баба, хоть ей, может, всего сорок. За восемь детей ей дали орден – «Мать-героиня».
Мыс Батоном пьяные шатаемся по Рабочему. Набухались у него и пошли гулять. Сегодня Седьмое ноября, праздник, но я не пошел на демонстрацию, забил. Пусть другие идут, я уже находился: с шестого класса – каждый год, и на Первое мая и на Октябрьские.
Холодно, людей на улице мало – все бухают, отмечают праздник.
На остановке на Рабочем Батон отходит за навес посцать, а ко мне подваливает мужик:
– Э, зёма, подскажи, где здесь сто восемьдесят первый дом?
– А ты что, не отсюда?
– А разве не понятно? Был бы местный – не спрашивал.
– Хули ты тогда делаешь на нашем районе, если не местный?
– Тебя не спросил, что мне делать. Ты что, указывать будешь?
– А если и укажу… Или, может, скажешь – основной?
Я бью мужику прямого, добавляю ногой. Он падает. Я цепляюсь за него, тоже лечу на асфальт. Переворачиваюсь – мужик на мне. Что-то обжигает живот. Он слезает с меня, в руках – нож.
– Может, хоть так до тебя дойдет. Хотя горба того могила исправит. Таких уродов, как ты, надо давить.
Мужик поворачивается и уходит с остановки. Я ору:
– Э, ну-ка стоять! Тебе пиздец!
Из-за навеса выходит Батон.
– Батон, меня пописали.
– Пиздишь.
– Посмотри, если не веришь.
– Ага, точно.
Мужика уже не видно. Живот горит. Я сую руку под куртку – кровь.
– Надо «скорую» вызвать, и в больницу тебя.
– Какую, бля, больницу? Лучше доведи до дома.
Батон помогает подняться, и мы с ним переходим дорогу. Дома мамаша сразу идет к Маневичам в первый подъезд – звонить, вызывать «скорую». Батька бухой спит на диване. Я ложусь на свою кровать. Больно, но терпеть
Приезжает «скорая», мне бинтуют живот и везут в больницу, в хирургическое. В приемном покое выдают трусы-«семейники», облезлую пижаму и старые шлепанцы. Пижамные штаны короткие, я в них – как рахит.
Из приемного меня везут на коляске в операционную, там я перелезаю на стол.
Хирург – усатый, в больших очках – смотрит рану, говорит:
– Порез неглубокий, никаких внутренних органов не задето. Наложим швы, и через неделю будешь в лучшем виде.
Кроме хирурга, в операционной еще один дядька и три сестрички. Мне дают заморозку и закрывают живот простыней, чтоб я не видел, что они там будут делать. Я чувствую, как они колупаются в животе, но мне почти не больно, только когда сильно тянут. Когда все готово, меня отвозят на коляске в палату. Я перелезаю на кровать и вырубаюсь.
Просыпаюсь утром. Кроме меня, в палате семь мужиков, все еще спят на ржавых железных койках. Моя койка около окна. Трогаю живот – он залеплен пластырем и почти не болит. Зато жутко хочется сцать. Я встаю. Голова кружится – хватаюсь за кровать. Иду еле-еле, держусь за спинки. В животе горит. Открываю дверь. Коридор. Стол с лампой. Медсестра читает газету. У нее старое сморщенное лицо, губы накрашены фиолетовым.
– Где здесь туалет?
– В том конце коридора, последняя дверь.
Дохожу до туалета чуть живой: задыхаюсь, голова раскалывается – у меня еще и бодун – живот горит, и чуть не усцываюсь. Захожу в кабинку, стягиваю штаны с трусами, сцу. Вот, бля, облегчение!
Воняет сигаретами, говном и хлоркой. В унитазе плавает бычок – нормально, значит, здесь курят. Только где взять сигареты? Мои остались в куртке, а я ее сдал со всеми шмотками.
Иду назад в палату, ложусь на кровать и вырубаюсь.
Открываю глаза – меня трясет сосед, мужик с бородой.
– Вставай, парень, – завтрак разносят.
Старуха-санитарка снимает с тележки и ставит на тумбочки тарелки с рисовой размазней, льет в стаканы чай. Наливает и в стакан у меня на тумбочке.
– А кашу, паренек, тебе еще рано. Вот в обед дадим куриного бульончика, а сейчас пока потерпи.
Я беру стакан. Чай чуть теплый – я такой ненавижу.
Сосед, который разбудил меня, жует кашу. Он поворачивается ко мне и спрашивает:
– Что с тобой случилось, парень?
– Порезали.
– А кто, за что?
– Так, мужик на остановке. Я вообще плохо помню – пьяный был. Меня пальцем ткни – упал бы. На хуй еще надо было ножом?
– Все понятно. Вставать не пробовал?
– Пробовал. В туалет ходил.
– Значит, еще легко отделался.
– А ты с чем лежишь?
– Язва. Думают-гадают – делать операцию или не делать. Сегодня еще праздник, обхода не будет, так что – отдыхай, сил набирайся. Разве что укол какой вколют или таблетку дадут.
Перед обедом приходит молодая медсестра с процедурного делать уколы. Я поворачиваюсь на живот, стягиваю с жопы штаны и трусы. Она колет хлопком – зажимает иголку между пальцев и хлопает по жопе – иголка пролазит вовнутрь, а она приставляет шприц и загоняет лекарство. Почти не больно.