Шлак 2.0
Шрифт:
На мой скромный художественный взгляд это являлось издевательством над изобразительным искусством. Но с другой стороны, Пикассо мне тоже не нравится, да и Сальвадор Дали где-то далеко за гранью понимания, так что грех пенять на зеркало, коль рожа крива.
Но что мне однозначно пришлось по душе, это равенство. Оно проявлялось во всём: в одежде, во взглядах, в обращении. Людей было много, одни занимались уборкой, другие шли по делам. На плацу бойцы обоих полов отрабатывали строевые приёмы. Существовало различие в деталях, например, как та портупея на командире редбулей, доставивших нас
А ещё дисциплина. Её я ненавижу с самого рождения. Мама рассказывала, что в младенчестве я кушал кашу исключительно под столом, в знак протеста к общепринятым правилам, и долгое время отказывался признавать авторитет бабушки. Та же тенденция просматривалась в школе с учителями, в институте, с представителями власти. Однако в мире, где опасность подстерегает тебя на каждом шагу, дисциплина очень важная составляющая общественного выживания. В Загоне присутствовали лишь её зачатки, в миссии она проявлялась в беспрекословном послушании примасу. В Анклаве это была обязанность, причём не уставная, не навязанная, хотя вокруг всё так и смердело военщиной, а добровольная.
Особенно чётко это проявилось в столовой. Нас отвели сначала туда. Небольшие столики на четверых, сиреневые занавески на окнах, всё те же транспаранты, раздача. Людей было мало, завтрак заканчивался. За крайним столом сидел полный мужчина в очках. По количеству годичек на рукаве он относился к высшему составу Анклава. Каждый проходивший мимо считал своим долгом поздороваться с ним, и он отвечал неизменно вежливым и терпеливым голосом. В миске зелёная каша, чай в кружке. Никаких привилегий и отдельных кабинетов.
Я взял поднос. Повар подал тарелочку с морковным салатом, щедро навалил в миску зелёной каши, пожелал приятного аппетита. Чаю я налил сам. На вид настоящий, попробовал, действительно настоящий, только горьковатый и терпкий. Тут же в лотке нарезанный кусками ржаной хлеб. Я взял два, посмотрел на сопровождающего, тот не отреагировал, значит, можно.
Для меня такое меню не эксклюзив, бывало и лучше, но в любом случае привычное. Есть можно. Для Грызуна явно малосъедобное. Он пожевал хлеба, запил чаем, к остальному не притронулся. Малка накинулась на кашу так, будто никогда не едала. Она орудовала ложкой с такой поспешностью и так громко чавкала, что на нас начали оборачиваться. Я понимал её, в миссии подобный завтрак вряд ли подают даже примасу, но всё равно постучал пальцем по столешнице и губами показал: помедленнее.
Из столовой нас отвели в штаб. Вся инфраструктура Анклава создавалась по типу военного лагеря. По краям казармы и жилые строения, внутри служебные здания. Штаб в центре. На флагштоке красное полотнище, на карауле боец в парадной форме, с автоматом, в начищенных сапогах отражается солнце. Проходя мимо, сопровождающий отдал честь.
В прохладном вестибюле нас встретила милая женщина с четырьмя годичками. Представилась как штаб-звеньевая Голикова. В руках планшет. Сколько бы ни говорили редбули, что Анклав не Загон, но живут они именно по законам Загона.
Голикова улыбнулась, глядя на Малку:
—
Людоедка закивала. От переизбытка чувств она даже не могла правильно выразить мысль:
— Всё вкусно… и я так… никогда не было…
— Я рада, что тебе понравилось. Если есть желание, можешь остаться с нами.
— Можно?!
— Конечно, девочка. Дежурный!
Подошёл боец с красной повязкой и штык-ножом на поясе.
— Проводите рекрута в адаптационный сектор.
Я чуть шевельнул уголками рта. Малку купили за тарелку каши и визуальное благополучие. Понять её легко. Что хорошего она видела в своей мелкой жизни? Ненасытный член примаса? Лист крапивницы и горсть кедровых орехов? Новая жизнь, несомненно, будет лучше. В разы. Но за всё придётся платить. Не знаю пока, чем они расплачиваются, но сыр, как говорится, ни в одну мышеловку просто так не подкладывают.
Пришёл наш черёд. Взгляд штаб-звеньевой стал жёстче.
— Вам остаться не предлагаю. Ты, — повернулась он к Грызуну, — загонщик? Назови номер.
— Сто восемнадцать, триста один, два нуля четыре.
Голикова забила номер в планшет.
— Позывной «Грызун», статус «синий», двенадцать лет назад вышел из-под станка. За что попал в Загон?
— Там написано, — осклабился старатель.
О как, у неё есть доступ к базе данных загонщиков, и сейчас она получила цифровое досье на Грызуна. Не знал, что такое возможно. Получается, на каждого из нас собирают данные, начиная с первого шага, и чтобы получить информацию, достаточно ввести личный номер. Хотелось бы посмотреть, что написано обо мне.
— Освобождён условно-досрочно из ИК восемнадцать по программе о переселении и обмене.
— Не освобождён условно-досрочно, а помилован, — уточнил старатель. — Прочувствуй разницу.
ИК восемнадцать. Исправительная колония. Грызун опасный преступник, получивший свободу в обмен на отправку в Загон. Интересно, много здесь таких помилованных?
— Разницы никакой. При любом исходе ты не имеешь права на обратный проход.
— А нахрена? Мне здесь нравится.
Голикова кивнула:
— С тобой разобрались. После обеда в Загон отправляется караван, можешь отбыть с ним.
— А если я корешам своим сообщу, и они за мной прикатят?
— Как пожелаешь. Задолженности за тобой не числятся. Можешь хоть пешком отправляться.
— Барахло верните.
— Получишь на КПП при отбытии. Теперь ты, — женщина повернулась ко мне. — Номер?
— Двести сорок, сто двадцать семь, сто восемьдесят восемь, — отчеканил я.
Она забила номер в планшет.
— Аннулирован.
Ответу я не удивился, об этом ещё два дня назад Гвоздь говорил.
— Всё верно, товарищ командир, — кивнул я. — Контора считает меня погибшим.
— Основание?
— Этот вопрос лучше задать им. Запросите досье, там должна быть указана причина.
— Досье на аннулированные единицы можно получить только непосредственно в Конторе, да и то по особому разрешению. Я могу поместить тебя под арест, в подвале как раз пустует несколько камер, отправлю запрос в Контору и буду ждать разрешения. На это может уйти несколько лет. Готов ждать вместе со мной?