Шмуц
Шрифт:
В квартире жарковато, и Рейзл уже искренне хочется, чтобы наконец началось башоу. Пока их мамы знакомятся, они с Ициком стоят молча и теряют драгоценное время. Она разглядывает его краем глаза. Он высокий и длинный, как бобовый росток, настолько высокий, что аж удивительно. Он сядет? Он заговорит? Он должен заговорить первым! Вдруг их взгляды встречаются, и Рейзл, сама того не желая, ахает и пытается замаскировать этот «ах» под «чих». Шок от вида мужчины, который может стать ее мужем. Она любит и ненавидит его за это. Он красив, у него большие темные глаза, шляпа сидит чуть набекрень. И немного уродлив.
– Асиса, – говорит Ицик – его первые слова ей – и садится напротив Рейзл. Не приветствие, а реакция на ее притворный чих. Он желает ей здоровья и подает салфетки, потому что ее карие глаза еще красны от слез и чих показался ему настоящим? Или он знает, что он не настоящий, что она блефует? Или так он показывает, что не выдаст ее блеф?
Рейзл опускается обратно в кресло – наконец-то – и благодарит Ицика за салфетки.
– Шкоах, – говорит она.
Хотя они не одни и не окажутся наедине до свадьбы, эта секунда единения, поблескивающая намеком на уединение, пьянит ее. Ицик со своим длинным телом наклоняется над столом, будто перед ним лежит гемара, но гемары там нет; сефер [19] – это Рейзл, он наклоняется, чтобы изучить ее.
Находиться так близко к мужчине страшно, волнительно. Рейзл вдруг представляет Ицика голым рядом с ней, этот бобовый росток без рубашки и штанов, очертания ребер над вытянутым животом, шванц, направленный на нее. Шмуциг мысли! Они даже не разговаривали, а она уже его раздевает!
19
Книга (иврит).
Конечно, на самом деле они не близко; как бы он ни наклонялся, их все равно разделяет столик. И пачка салфеток посреди стола, авгур их будущего ребенка или какая-то другая эмблема, связывющая их и одновременно разделяющая. Рейзл все равно остро чувствует его тело, углы его широких плеч в элегантном темном пальто.
– Ты приболела? – спрашивает он.
– Не приболела, нет. Вовсе нет.
– Барух а-Шем, – говорит он, благодаря Б-га за ее здоровье. – Я рад за нас. Что мы встретились.
«Нас»? Это слово будто бьет ее током. Это звучит ужасно неприлично, но ей это нравится. Как в математике: Рейзл + Ицик = мы. Она находится одновременно внутри и вне этого примера, принимая его, принимая неизбежные элементы сводничества, превращающие их сиденья в доме ее родителей в их собственные, которые будут уже в их доме. Электрический шок от слова может превратиться в постоянный поток от прикосновения. Она пытается понять, нравится ли он ей. Ничего плохого он не сказал. Проявил заботу, подав ей салфетки. Да, наверное, она могла бы за него выйти. Интересно, что ее мама слышала о нем как о потенциально хорошем женихе.
– Барух а-Шем, – соглашается она.
И тут же краснеет. Сначала повторяла
Обогреватель за Ициком лязгает и наполняет комнату теплом, разбавляя неловкую тишину шумным диалогом, трубы задают вопросы, а вентиль отвечает шипением. Высокий бледный Ицик краснеет. Он тает быстрее свечи. Капельки пота скатываются с висков к аккуратно подстриженной бороде.
Он оглядывается, будто желая пересесть, но переходить на другую сторону нельзя. Нельзя менять место. Он вытаскивает из упаковки пару салфеток, приподнимает шляпу и промокает брови и щеки. Очевидно, этого недостаточно – он снимает шляпу и кладет ее на стол, промокает лоб и волосы.
Вид его головы поражает Рейзл. Примятые шляпой каштановые волосы на макушке, пострижены очень коротко. Над ушами волосы более мягкие, там они завиваются в пейсы. Обычно до свадьбы невеста такого не видит.
Ицик не надевает шляпу поверх кипы, как полагается. Вместо этого он расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Воротник от этого не расслабляется, насколько видно Рейзл. Но она все равно нервно поглядывает в сторону гостиной. К счастью, все родители заняты: миссис Каган и мами увлечены беседой, тати – чтением сефера.
Ицик собирает промокшие салфетки и убирает руку под стол.
Он убрал их в карман? Бросил на пол? Рейзл сдерживает смешок, представляя, что он избавился от них, как мальчик, который не хочет есть горох на ужин, – бросил на пол.
Скрыть улыбку ей не удается, и Ицик улыбается в ответ. Воодушевившись, он спрашивает:
– Что ты изучаешь?
Рейзл легче от того, что он знает, что она в колледже. Она не знает, что еще ему о ней рассказали, какую правду приукрасили, чтобы выставить ее самой выгодной невестой.
– Бухгалтерское дело, – говорит она. – И не только, – смело добавляет.
Она вспоминает, что ей рассказывали об Ицике: что он высокий, это правда, и красивый, это не неправда. Ему как будто что-то мешает при каждом движении. Хотя она и не смотрела ему прямо в глаза, старалась не поднимать взгляда, когда Ицик к ней подходил, ей показалось, будто что-то не так. Он хромает? Шатается? Одна нога длиннее другой? Умолчать о чем-то – не значит соврать, особенно когда речь идет о браке по расчету. Умолчать – это значит дать факту раскрыться в свое время.
– А что еще? – спрашивает Ицик.
Оглушительно громкие шаги сообщают о приходе тати. Он возникает в дверном проходе и так гневно дышит, что у него раздувается живот.
– Он раздевается перед майн тохтер? [20] Как мальчишка, в кипе! – кричит тати, стуча кулаком по столу. – Почему он раздевается перед моей дочерью?!
Мами врывается в комнату и видит полную картину: шляпа на столе, где ей не место, расстегнутая пуговица, пылающие красным лица тати и Ицика.
20
Моей дочерью (идиш).