Шокирующая музыка
Шрифт:
Средняя часть Концерта для фортепиано с оркестром № 21, KV 467 (1785), стала известной как тема фильма шестидесятых годов о танцовщице на канате Эльвире Мадиган; мелодия прослеживает такую же высокую дугу в веджвудском голубом над мягко пульсирующим аккомпанементом. Чистая «красивость» рококо, но есть в ней и что-то еще, тени, отбрасываемые на музыку чем-то, находящимся за пределами нашего восприятия.
У каждой личности есть своя темная сторона, и вряд ли станет откровением предположить, что в случае с Моцартом она связана с его отношениями с отцом, Леопольдом. Не нужно быть особенно проницательным, чтобы понять, что такое детство, как у Вольфганга, – неустроенность, мимолетные
Моцарт был хорошим сыном, но его отец был ворчуном: мантрой Леопольда было: найди хорошую работу и сохрани ее. Не связывайся с плохими людьми. Береги свои деньги и уважай их. Звучит знакомо? Конечно, знакомо: именно такие советы дают своим детям большинство родителей. Вольфганг никогда не собирался становиться нарушителем правил, но он был упрям и его темперамент был противоположен отеческому. Он был свободолюбивым гением, и поэтому ему было практически предопределено разочаровывать своего консервативного отца.
Торжество свободного духа достигло апофеоза в операх Моцарта. Он понимал сцену, понимал людей и почти впервые в опере смог описать их как реальные трехмерные существа во всей сложности и глубине. Они либо заноза внутри системы, как лукавый, но добросердечный Фигаро в «Женитьбе Фигаро», ни в чем не уступающий своему работодателю, либо рвутся на свободу, отправляясь на поиски сексуальных побед («Дон Жуан»), пределов верности (Cosi fan tutte) или мудрости («Волшебная флейта», в которой тоже присутствует моцартовская идея родителя из ада в образе Царицы ночи). Дух Моцарта истинно свободен, он тот, кто принимает человеческие слабости; его герои прощают друг другу ошибочные желания, а в конце «Kosi…» даже просят зрителей о снисхождении. Он своего рода аристократический либертин Дон Жуан, чей отказ изменить свою точку зрения приводит к тому, что его дух оказывается брошенным в адскую клетку.
Свобода не всегда хороша
В 1781 году, когда работа на богатого покровителя была тем, на что музыканты его времени могли только надеяться, Моцарт решительно оставил свою службу у архиепископа Зальцбурга. То, что во время поездок с королевской свитой его сажали за стол даже ниже камердинеров («…по крайней мере, я имею честь сидеть впереди поваров…»), а также мизерное жалованье окончательно подорвали его самоуважение. К тому же у него была полная голова музыки, которую он не желал тратить на работу для флегматичного церковника.
Решение не прошло даром: отставка Моцарта была скреплена «пинком под зад по приказу нашего достойного князя-архиепископа». Это был самый судьбоносный пинок в классической музыке, отправивший Моцарта в большой дымный мир Вены, в новый мир, не очень знакомый музыканту тех времен: мир музыканта-фрилансера, «наемного убийцы». Теперь ему нужно было только не потерять штаны.
Положиться на волю случая – романтично, но стоит проявить немного благоразумия и немного стратегической дипломатии, когда речь заходит о повседневных делах, таких как оплата аренды квартиры. Если вас воспитывали как ребенка-вундеркинда, то это нелегкая задача: предполагается, что о таких мелочах позаботится кто-то другой.
Одна из ложных легенд о Моцарте гласит, что судьба и завистливый круг врагов лишили его и денег, и возможностей. Действительно, Моцарту не везло с домовладельцами: за девять лет жизни он переезжал одиннадцать раз, – и ему приходилось выпрашивать у друзей больше, чем несколько флоринов. Но денег обычно хватало. Даже находясь на пределе своих возможностей, Моцарт продолжал
Так что же случилось с деньгами? Моцарт не был заядлым пьяницей или игроком; тем не менее, как только деньги поступали, они тут же исчезали, и детективы из среды современных музыковедов всё еще пытаются отследить, куда именно. Да, Моцарт мог давать взаймы ненадежным друзьям без разбора; да, его жена Констанца была частой гостьей на некоторых модных и дорогих курортах с лечением водами. Вариантов масса.
И еще загадка внезапной смерти Моцарта. Сплетни начала девятнадцатого века утверждали, что причиной было отравление, причем наиболее вероятным подозреваемым был соперник Моцарта композитор Антонио Сальери (1750–1825). К 1824 году зрителям на исполнении Девятой симфонии Бетховена раздавали листовки с описанием Сальери, стоящего рядом с Моцартом с отравленной чашей. Два года спустя русский писатель Пушкин воплотил этот слух в «драматическом диалоге» Моцарта и Сальери, позже превращенном в оперу Римского-Корсакова. И конечно, у нас есть пьеса Питера Шеффера «Амадей», экранизированная с огромным коммерческим успехом в 1984 году.
«Такой молодой, такой молодой!» – восклицаем мы сейчас, но смерть в тридцать пять лет не была чем-то неслыханным во времена Моцарта. Его могила не была могилой нищего, это была простая безымянная могила, как у большинства людей того времени. Похороны Моцарта были не в дождливый день, как показано в «Амадее» и как подобало бы трагедии забытого гения: архив прогноза погоды сообщает нам, что это был довольно приятный день ранней зимы. Несправедливо обвиненный Сальери не только следовал за гробом Моцарта к месту его упокоения 7 декабря 1791 года, он также стал учителем музыки сына Моцарта, Франца Ксавера Вольфганга. Вдову Моцарта это, похоже, нисколько не беспокоило.
И всё же что произошло? Моцарт никогда не был обладателем особенно крепкого здоровья, и была выдвинута теория, что композитор стал жертвой рецидивирующей и в те дни очень распространенной стрептококковой инфекции, которая в первый раз проявила себя симптомами гриппа, а во второй – привела к почечной недостаточности, причем между двумя случаями болезни прошло около десяти лет. Это была отвратительная европейская версия «гриппа»; укол пенициллина, вероятно, спас бы его. У нас остается величайшее музыкальное «что, если»: представьте, что Моцарт мог бы сделать еще через тридцать пять лет. По крайней мере, у нас есть первые тридцать пять.
Был один вид разрядки, который заставлял Моцарта от души смеяться всю его жизнь, и это был туалетный юмор. Выделения и все их предупреждающие знаки – повторяющийся мотив в его семейных шутках. Отчасти это было признаком ребенка, который так и не повзрослел (разве большинство детей не хихикают, когда пукают?), но это также было продуктом его домашней и культурной среды: в 1770-х годах жители Зальцбурга были замечены в «чрезвычайной склонности к низкому юмору».
Когда я начал вести ежедневные радиопередачи, ставя классическую музыку ранним утром, я, как правило, делился своими реакциями на нее. Такой субъективный подход на некоторое время поляризовал аудиторию, некоторые из слушателей сочли мои комментарии несоответствующими великой музыке. Для них я был вандалом с балоном краски, уродующим храм совершенства убогими граффити.