Шотландская любовь
Шрифт:
Она читала письма Фергуса и надеялась, что он хотя бы упомянет о Гордоне, и боялась этого, боялась, что голос ее дрогнет, когда она станет читать эти строки мужу вслух. Она лежала в своей постели и молилась, чтобы Господь ниспослал исцеление ее мужу, спасение от пуль ее брату – и силы ей, чтобы забыть Гордона Макдермонда.
Он подошел к двери и протянул ей руку.
– Я не могу с тобой бороться, – сказала Шона. – Я не могу бороться со всем миром, с американцами, Хелен, Фергусом и с тобой. Это уже слишком.
– И я не хочу, чтобы ты со мной боролась. Я
Она уже пришла с разбитой вдребезги гордостью, однако этот момент не имел никакого отношения к гордости, к подчинению и главенству.
«Люби меня».
Она никогда не сомневалась в его чувствах: он любил ее, и так… так уверенно и красиво, что она часто чувствовала себя недостойной подобного отношения. Как он мог задать ей такой вопрос: «Ты меня когда-нибудь любила?»
Достаточно ли одной любви?
Когда-то она не думала об этом, не желала смотреть правде в глаза. Хотя это единственное, что она могла дать ему, единственное, что принадлежало ей целиком и полностью.
Она не ценила свою любовь. А что теперь?
Может, на этот вопрос нет ответа. А может, это просто уже не имеет значения.
Будь она мудрой, она бы ушла прямо сейчас. Но когда это она бывала мудрой в вопросах, касавшихся его? Даже в юности, зная, что свою девичью честь нужно беречь как зеницу ока, она не колеблясь отдалась Гордону. И отдавалась много-много раз. Глупая, безрассудная, сорвиголова – какими только словами она себя не честила. Оглядываясь назад, она искренне не понимала, как могла допустить такую глупость.
А теперь, глядя, как его губы изгибаются в усмешке, она понимала, что просто не может ему отказать. И никогда не могла.
Она глубоко вздохнула – тщетная попытка успокоиться. Гордон, пугающе терпеливый, не двигался. Шона медленно направилась к нему, не сводя глаз с его лица. Если она и уступит ему, то только на своих условиях. Может, это снова дает о себе знать гордость. Но он не будет господином, нет – они вступят в игру как равные. Как это было между ними всегда.
Она вложила свою ладонь в его и удивилась: какая же горячая у него рука! Он обвил ее пальцы своими, делясь теплом. Гордон увлек ее прочь из комнаты, мягко, но настойчиво, и повел в одному ему известном направлении. Шона никогда не видела этой части Ратмора. Они поднялись по крепкой лестнице, гораздо более удобной, чем в Гэрлохе. На площадке Гордон замедлил шаг и оглянулся на нее. Он выглядел мрачным. Он ничего не говорил, не соблазнял, не задавал вопросов.
Дом, надежный, приземистый, решительно вписавшийся в пейзаж, словно сомкнулся вокруг них, образовав сферу тишины и покоя. Слуг не было видно и слышно. Если они где-то и занимались обычными делами, смеялись, шутили и разговаривали – они этого все равно не слышали.
Гордон еще раз оглянулся и продолжил путь наверх, крепко сжимая ладонь Шоны.
Она не спрашивала, куда они идут, не нарушала тишины ненужными расспросами. Может статься, они идут к своей гибели. Уж точно – не в рай. Слишком много правил нарушено, слишком много канонов попрано. С кафедры будут раздаваться
И может быть, им позавидуют.
А сейчас ее сердце глухо стучало и было трудно дышать. В ее крови поселилось электричество, оно покалывает кожу, будто иголочками. Шона решительно зашагала за Гордоном. И чем выше по лестнице она поднималась, тем глубже погружалась в разврат.
Она так и видела себя на допросе у барристера хорошего тона:
– На третьей ступеньке, Шона Имри Донегол, вы разве не думали о том, что хоть в прошлом вам и везло, на этот раз вы вполне могли забеременеть?
– Нет, ваша честь. Я ни на секунду об этом не задумалась.
– На шестой ступеньке, Шона Имри Донегол, могли ли вы вырваться и сбежать?
– Легко, ваша честь. Я могла покинуть дом, сбежать в грозу и спастись.
– Тогда почему же вы этого не сделали?
– Ах, ваша честь, если бы я могла объяснить, я бы не стояла здесь, перед судом добродетели, который решает мою судьбу.
Наверху Гордон повернул налево, потом снова налево. В конце коридора имелась дверь, он открыл ее. Шона удивилась, увидев крохотную комнатушку, и вопросительно посмотрела на него.
– В детстве и юности я спал в этой комнате.
Здесь помещались только узкая кровать, стул с решетчатой спинкой и конторка. Изумрудно-зеленые шторы явно перекочевали сюда из другой комнаты, края их были перелицованы.
В Гэрлохе комнаты для слуг обставлены с большей роскошью, чем эта убогая келья.
Гордон смотрел на нее пронзительным взглядом, но тень того мальчика тоже жила в нем. Он – сын генерал-лейтенанта Макдермонда, человека, к которому всегда следовало обращаться исключительно по форме… Да, сэр. Нет, сэр. Возможно, сэр. Но никогда – «отец». Никогда – «папа».
– Теперь у меня спальня побольше. – Гордон подошел к Шоне и наклонился, так что дыхание коснулось ее щеки. – Но это единственная спальня с окном на Гэрлох. Я хочу взять тебя здесь, где столько раз мечтал об этом…
Шона едва дышала.
– Дай мне брошь, – велел он.
Она сунула дрожащую руку в карман и достала украшение, почти не заметив, что застежка оцарапала кожу. Она передала ему брошь и опустила голову.
– Теперь дай мне свое тело.
Она вскинула голову.
Гордон потянулся к ее воротнику и принялся расстегивать пуговицы ловкими пальцами. Сегодня все иначе, чем тогда на фабрике, в лихорадке. Сегодня его движения были медленными и уверенными. Дюйм за дюймом Гордон обнажал ее кожу, убеждаясь в том, что Шона уже не та девочка, которую он знал. Ее тело стало более зрелым, округлым, жадным до любви. Теперь она знала, что упустила.