Штормовая волна
Шрифт:
— Карьера священника, — заявил он, заглотив очередную порцию пищи, — карьера священника — это лотерея. С этим каждый согласится, Джордж. Архиепископ Кентерберийский получает двадцать пять тысяч фунтов в год! А епископ Лондона — двадцать тысяч! А людям вроде меня приходится довольствоваться суммой в триста фунтов! А некоторым и меньше. И это ведь достойные люди! Если поделить на всех церковные доходы, то, возможно, трехсот фунтов и не выйдет. Так что человек, выбирающий эту профессию, покупает лотерейный билет в надежде на большой выигрыш. Если бы джентльмены не питали таких надежд, они бы и не становились священниками. Тогда в церковь пришли бы люди вроде Оджерса — без образования, немытые,
Никто не ответил.
Оззи сделал большой глоток вина.
— Я присматриваюсь к приходу в Манаккане, Джордж. Он только что освободился и стал бы полезной добавкой к моему жалованью. Говорят, десятина там составляет добрых триста фунтов в год.
Пока он говорил, Элизабет посмотрела на Морвенну — та молча ковырялась в тарелке, но почти ничего не ела. Элизабет с Джорджем всё реже виделись с Уитвортами, поскольку Джорджу эти семейные ужины не нравились. Теперь они встречались не раз в неделю, а раз в месяц. Вместо этого Элизабет иногда ходила к Морвенне на чай, но только когда знала, что Оззи отсутствует.
Она ничего не могла вытянуть из Морвенны. Та никогда не жаловалась, но часто странно себя вела — была растрепана и имела отсутствующий вид. Ее темные глаза будто смотрели на то, чего не замечает гостья. Это было неприятно. Иногда ее мягкий голос становился резким и поражал силой. Она не отвечала, когда с ней заговаривали, но это обычно проходило через несколько минут. Морвенна теперь почти не писала матери, а когда миссис Чайновет захотела приехать, нашла предлог и заявила, что это будет неудобно. Она никогда не говорила о Ровелле, а если кто-то упоминал ее сестру, то резко обрывала разговор.
Но тем не менее больной Морвенна не выглядела. Она двигалась проворно, но только когда решала двигаться, и следила за порядком в доме, хотя и не слишком пристально. Она занималась благотворительностью и никогда не отказывалась от посещений больных и умирающих. Внешне казалось, что викарий не мог бы найти более подходящую жену. Да и выглядела она хорошо. Но всё же ее внешность изменилась, стала какой-то диковатой.
Что действительно удивляло Элизабет во время визитов к Морвенне, так это что Уитворты никак не могут найти подходящую няньку для юного Джона Конана. Милую девушку, проработавшую полтора года, уволили, а за ней последовала череда странных женщин: крепкие, средних лет, с мрачными, покрытыми бородавками лицами, с пронизывающим взглядом узких глаз, пахнущие крахмалом и камфорными шариками, они были то раболепными, то нахальными. Элизабет не взяла бы в свой дом ни одну из них и как-то сказала Морвенне, что стоит подумать о симпатичной девушке помоложе, у нее есть две на примете.
Лицо Морвенны исказила гримаса.
— Их выбирает Оззи, Элизабет. Оззи и увольняет. Думаю, он никак не может найти подходящую. По крайней мере, так он мне говорит.
— Чтобы присматривать за маленьким мальчиком? Как странно.
— Осборн — странный человек, Элизабет.
— Почему бы тебе не пригласить одну из твоих сестер? Мне кажется, Гарланда была бы рада, да и тебе составила бы компанию.
— Я никогда больше не приглашу сюда сестру, — ответила Морвенна.
Десятого декабря, через неделю после того как жалкий маленький гробик опустили в землю рядом с роскошным склепом, который воздвиг себе Рэй Пенвенен, Кэролайн Энис вошла в кабинет мужа после ужина и постояла немного, прислонившись спиной к двери и глядя на его истощенное лицо и седеющие волосы. Дуайт встал и поставил кресло так, чтобы сесть вместе с ней у стола, но Кэролайн
— Дуайт, — сказала она, — мне кажется, мы принимаем это слишком близко к сердцу.
— Возможно.
— Дети — дело обычное. Мы же оба считаем, что мир перенаселен, правда? Нас и так слишком много. Какое значение имеет еще один человек. На прошлой неделе ты рассказывал мне о миссис Барнс, которая за десять лет потеряла девятерых. Тот факт, что своего ребенка мы ставим выше других, показывает лишь нашу неспособность оценивать соразмерно. Мы потеряли ребенка, вот и всё. Если бы я была создана для материнства, вероятно, я бы приняла это куда хуже, ведь это мой первенец, а мне уже почти двадцать пять! Но ты, ты, всю жизнь наблюдающий жалкие потуги пациентов избежать неизбежного конца, ты, рассказывающий о том или ином пациенте с базедовой болезнью, золотухой или цингой и о том, что ничем не можешь им помочь, а лишь облегчить страдания, которые окружают тебя повсюду, с какой стати тебе горевать, если плод нашего союза избавлен от боли земного существования, так рано оказавшись в могиле? Меня это озадачивает.
Дуайт едва заметно улыбнулся.
— Вовсе нет. Потому что ты человек, как и я. Наказание и награда за это — то, что мы принимаем друг друга не просто как пассажиров на борту, а как людей, которых любим, к которым привязаны. Мы не можем избежать обязательств, накладываемых человечностью. А одно из них — горевать по любимым, они у нас в сердце и в крови.
Кэролайн поморщилась.
— Но ты ведь знаешь, Дуайт, я никогда не хотела стать матерью.
— Что за вздор! Ты была ею, и прекрасной, и не сомневаюсь, что снова будешь.
— Нет... Пока нет. — Она сделала два шага, встала рядом с ним и положила руку ему на плечо. — Дуайт, я хочу от тебя уехать.
В тишине уголь в камине вспыхнул ярким синеватым пламенем, а потом погас.
— Что ты сказала?
— О, не навсегда. Не радуйся, тебе так легко от меня не отделаться... Но я хочу уехать. Уехать из Киллуоррена, из Сола, от здешних людей. Я тебя подвела, подвела себя, всех, я чувствую такое тяжкое бремя вины... Я никогда не умела из-за этого плакать, сам знаешь, этот груз невыплаканных слез просто меня разрывает. Ужасное и унизительное признание, и я могу сказать это только тебе. Но я чувствую, что пока остаюсь здесь, в этом доме, с этой... мебелью, серебром дядюшки Рэя, медицинскими склянками, со слугами, пытающимися быть добрыми, и... и моими лошадьми, и Рут Тренеглос, и охотой, и... и твоей добротой и снисходительностью... я чувствую, что не смогу залечить раны.
Дуайт встал, не глядя закрыл книгу и уставился на манжету, где обнаружилось какое-то пятнышко, а потом поднял взгляд на жену.
— И как ты намерена поступить?
— Не знаю. Может, поеду в Лондон, проведу там месяц или два у тетушки. Не знаю.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой или предпочитаешь ехать одна?
— Как ты можешь поехать? Здесь же пятьдесят... сотня... две сотни больных, которые на тебя надеются. Как я могу увезти тебя от них? Я уже... уже чувствую себя эгоисткой, стоило мне только высказать желание уехать. Ты не можешь сбежать. Прошло всего три года с тех пор, как ты спасся из французской тюрьмы, почти скелетом. Всего год как ты пришел в себя. А теперь ты пустил корни здесь и борешься с тяжелой утратой, с потерей Сары, а твоя бесполезная нестойкая жена желает покинуть тебя и утешиться, сбежав от всего этого. Я не могу просить тебя поехать со мной, Дуайт. И не стану. Я никогда бы не попросила тебя быть таким эгоистичным. Только мне дозволено быть эгоисткой.