Штрафники
Шрифт:
...Как-то лагерь особого режима забастовал, протестуя против убийства невинных. Требовал комиссию из Москвы. Начальник Северных лагерей, обходя выстроенных на морозе заключенных, задержался возле Ивана Апосты, который возвышался надо всеми на голову. "Ты! Тебе говорю!.. Не совестно тебе бездельничать?
– Он ткнул в направлении Апосты пухлым генеральским пальцем.
– Богатырь, можешь гору свернуть, а ты филонишь. Как доходяга какой. Мозглячок..."
– А я не потому, - просипел Иван Апоста.
– Я, гражданин генерал, мараться не хочу. Разве це тачки? Дитячьи
На другой день Ивану Апосте сколотили огромную тачку. С кузов полуторки.
Снова выстроили зэков. Для назидания-воспитания. Стали тачку нагружать.
Пришли все, несмотря на метель. Даже генерал. Воротник полушубка наставил, но прибыл. Так важно было для него, чтобы хоть один зэк начал работать! Щель найти, нарушить единство... Апоста посмотрел, как наваливают землю, сказал рассерженно: "Боле сыпьте. А то и на баланду не... Тьфу! Поплевал на руки, поглядел на тачку, наваленную с верхом, крякнул удовлетворенно.
– Це дюже гарно..."
Затем, присев на корточки, заглянул под тачку. С одной стороны. Обошел мделенно. Снова присел, исследуя ее из-под низа с другой стороны. А с Апосты глаз не сводят весь строй зэков, толпа надзирателей, оперов, генерал.
Наконец распрямился Апоста, спросил как бы в недоумении:
– А де ж мотор?
– Какой мотор?!.
– А кто ж повезет?
– Апоста покосился на лагерных мордобийц прищуренным настороженным глазом.
– Я что, мерин, такое везти?!
Ивана Апосту била сразу вся лагерная охрана, сапогами топтала, два ребра сломала; но когда его тащили, окровавленного, в карцер, заплывший глаз Апосты приоткрылся, - в нем сияло удовлетворение...
...Кто мне только об этом не рассказывал! А имя лишь тут узнал, от длинноволосого, которому помогал нести из кухни куски оленины, для пира, "по случаю больших холодов", как объявил мне Апоста, приглашая "преломить с ними хлебец".
Хлеб был в наледи, одно название, что хлеб. Льдисто-мороженые буханки рубили секачом, топориком, он крошился, безвкусный, жесткий. Черствый хлеб буровой... Только спирт был как спирт. Бутылки в снегу и мерзлой глине оттаивали, выстраивая вдоль бревенчатой стены крестьянского зимовья, приспособленного для буровиков.
Закуской был "ком-ком", как окрестил его Иван Апоста. Комбинированный корм. Апоста хозяйничал сам. Накрошил на огромную сковородку подмерзлой картошки, вывалил туда три банки тушенки ("Лучшую берем, - заметил он мне, чтоб я не опасался...
– Рупь сорок четыре банка"). Разложил сверху три толстых ломтя мороженого хлеба. Сковородку накрыл тазиком. Плеснув в котел солярки, добавил огня.
Черт возьми! Не только в бараках-вагончиках и "балках", занесенных пургой по крыши, даже тут, на самой буровой, на кухне, не было газа.
– Це как всегда, сапожник без сапог, - благодушно отозвался Апоста, потирая черные, в мазуте, лапищи.
Картошка и хлеб парились под тазиком, в мясном соусе. Когда сковородку открыли, хлеб был как из печки. Теплый, душистый...
– Учись,
– благодушно сказал Апоста худющему, хромому и какому-то замороженному корейцу (ему можно было дать на вид и двадцать пять и шестьдесят), которого Апоста приспособил по поварскому делу.
Кто сюда не заглядывал! Усатые настороженные украинцы; белолицый, с лошадиными зубами немец Поволжья; литовец с отрезанным ухом, ростом с Апосту; постучал тихонько и сел с краю гуцул-плотогон в барашковой шапке.
– Такой, вишь, у нас континент, - не без удовлетворения заметил Апоста.
– Полный интернационал, как говорится.
Выпили по одной, по другой. Помбуры ушли на дежурство. Иван Апоста, проводив всех, поднял вдруг стакан за Ольгу Петровну, которая "жару душе Ильи Гаврилыча добавила, отчего ему пожизненная удача..." Сказав, он постоял молча с блестящими, в глубокой тоске, глазами.
– И-их мне бы такусеньку бабу. Без ниверситетов, конечно. По плечу. Где там! Меня как от титьки отняли, так в лагерь...
Он пододвинул ко мне чугунок с супом, налил через край. Суп был с запашком. Мясо сладковатое.
– Ето от мха такое. Олень копытом снег разгребает, ягель достает. От ягеля привкус... Не опасайтесь! Лягушек не едим. Не французы какие-нибудь. Все наисвежайшее... Правда, Китай?
– Я не Китая, я Корея!
Апоста усмехнулся.
– Когда надо, наш повар Корея. Когда надо - Китая... Во, замордовали душу. На всю жизнь... Не поверите, Забродюху любит... Любишь, Корея?
– Хороший человек, часто мать вспоминает! Как придет, вспоминает!..
Апоста поглядел на него с состраданием, вздохнул тяжко:
– Сядь рядом, Корея. На буровой ты как у Христа за пазухой. Сучи ногами, не боись!.. Буровая не спасет - тундра выручит...
Отрезал мне оленины:
– Ето медвежатина жесткая. А оленина... Цинготные зубы и те берут... На себе проверено... Правильно, Китая?
– Верный! Верный! Только, все равно, Корея...
С потолка свалилась на огромный палец Апосты какая-то мокрица, похожая на гнилую труху. Обледенелая. Видимо, сохраненная с лета вечной мерзлотой. Он взглянул на нее почти нежно.
– Спасибо, душечка!
– пробасил.
– К письму, значит...
Под вечер в зимник Апосты вбежал, ухая пудовыми валенками, гривастый.
– И-Иван!
– кричал он на бегу.
– Ва-аня!.. Условники друг дружку режут. Матюшкина убили, геолога!
– Мат-юшкина?!
– вырвалось у меня.
– Ермолая, с которым в поезде ехал?! "Русь непаханая!.."
Иван Апоста кинулся наружу, просипев:
– Всех, окромя вахты, на вездеход!..
Когда я, натянув свое городское пальто, гревшее за Полярным кругом не больше дождевика, выскочил на улицу, вездеход уже разворачивался, гремя белыми, в снегу, гусеницами. На него карабкались буровики в телогрейках. В руках у каждого была суковатая, из кривой полярной березы, палка. Кто-то кинул внутрь лом, громыхнувший о железное дно кузова. Длинноволосый тащил кувалду. Несколькими прыжками я настиг ведеход и стал подтягиваться сзади за железный борт.