Штрафной батальон
Шрифт:
Штрафники взялись за «сидора» и вещмешки.
— Ну, братцы, прибыли!..
В вязком ночном небе бродили грузные, бомбовозные гулы авиационных моторов, неистовствовали зенитные батареи.
Подгоняемые резкими, требовательными окриками «Быстрей! Живей!», штрафники взвод за взводом торопились перебраться через разбомбленные пути на пристанционную площадь. Держа ориентир на различимый остов водонапорной башни, карабкались по бесформенным грудам опрокинутых, вздыбленных цистерн и площадок, спешили как могли. Но нервозное приказное «Быстрей! Живей!» настигало их всюду, где обозначалась
На площади впопыхах строились колоннами поротно и пропадали в лабиринтах мертвых пустых улиц, стремясь скорее выбраться за окраину, подальше от опасности.
— Подтянись! Не отставать!
Кляня непроглядную темь и распутицу, месили густую воронежскую грязь до позднего рассвета. Как ни спешили, но отдалились от станции не более чем на полтора десятка километров. С восходом солнца спустились в залесенную балку: комбат разрешил пятнадцатиминутный привал. Наскоро перекусили, пересчитали людей и снова в путь.
Шли весь день, сделав в пути всего одну непродолжительную остановку — на обед. Ночью дали пятичасовой отдых, и опять многокилометровый изнурительный марш. Несмотря на то что шли налегке, без оружия и прочего солдатского снаряжения, стали выдыхаться. Многие постирали ноги, набили спины вещмешками.
Двигались по следам недавних ожесточенных боев, среди голых, истерзанных гусеницами полей, бесконечных воронок и жутких пепелищ на месте человеческого жилья. Ни сел, ни хуторов — все разрушено, сожжено, обращено в холодные печальные руины, серевшие островками изрытвленного затвердевшего снега, державшегося еще кое-где в теневых впадинах.
За год войны в окопах Колычев попривык и притерпелся ко всему, из чего складываются фронтовые будни, многое из того, что стало обыденным, повседневным, перестал замечать и воспринимать остро. Теперь это казалось странным, но никогда прежде страшные картины разрушений не вызывали в нем столько смятенных чувств. Там, на передовой, в пылу боев, сердце у него, конечно, заходилось от жалости и сострадания при виде жертв и разрушений, но тогда, вначале, трудно, невозможно было вообразить, какие масштабы примет несчастье, помыслы преимущественно направлялись к тому, чтобы выстоять, победить, и этой великой, святой цели подчинялось все. Любая цена казалась необходимой, несомненной. Но какова она в реальных измерениях? Раздумья на этот счет отодвигались вглубь, на неопределенное время.
Но сейчас, пожалуй, впервые с такой обнаженностью представились ему неохватные размеры бедствий и разорения на всей обширной оккупированной территории. Сколько же неимоверных усилий потребуется в действительности от каждого, чтобы возродить к жизни искалеченное и порушенное. И хотя по обочинам дороги громоздилось столько разбитой вражеской техники, сколько ему видеть нигде не приходилось, Павел не мог избавиться от невеселых своих размышлений.
Угнетало и другое. От встречных раненых, добиравшихся в тыл своим ходом, стало известно, что обстановка под Харьковом угрожающе обострилась. Город вновь сдан фашистам, и они, развивая успех, настойчиво рвутся к Белгороду и Волчанску. Бои якобы ведутся уже по берегам Северского Донца. От таких известий на душе становилось муторно.
Но той же дорогой,
На исходе дня колонна свернула с большака на заброшенный лесной проселок. Затеплилась надежда на близкий конец пути. Даже такие физически крепкие и выносливые штрафники, как Салов и Кусков, шли на пределе сил, а остальные, кто послабее, вроде почерневшего, натужно сипящего Петренко, вымотались вконец в ожидании спасительной команды «Стой!». И когда она действительно раздалась, многие без сил повалились на землю.
— Командирам рот развести людей по землянкам и явиться с докладом в штаб! — вслед за первой передали вторую команду комбата.
Подоспевшие квартирьеры повели подразделения штрафников к жилью. Батальон достиг своеобразного перевалочного пункта. В чахлом мелколесье и кустарниках по обе стороны дороги прятались рубленые служебные бараки и добротные солдатские землянки. До недавнего времени в этом месте стояла войсковая часть, ушедшая с боями вперед. Оставшиеся после нее помещения использовались для размещения на дневки и ночевки подтягивавшихся к фронту подразделений.
Взводу Колычева досталась просторная ухоженная землянка, сухая и теплая. Предшественники в ней останавливались запасливые и хозяйственные. Сена на нары в достатке натаскано. Дрова заготовлены и порядком сложены. Даже березовая кора на растопку возле печки лежала.
— С понятием мужики были, — оглядев все это хозяйство, отметил Костя Баев и опустился на корточки перед топкой.
Едва добравшись до нар, штрафники обессиленно валились навзничь, как были, в мокрых грязных сапогах и шинелях, какое-то время приходили в себя.
Шведов, однако, и тут остался верен своей натуре. Прежде чем лечь, громко объявил с порога:
— Внимание! Передаю последние известия! Отделенный Шведов принимает горизонтальное положение и просит его без особой нужды не беспокоить. Обращаться разрешаю только в случае прибытия пшенно-супового довольствия. Рядовой Кусков! Временно принимаешь команду на себя. Обеспечить полный порядок и тишину. Повторите приказание!
— Есть обеспечить порядок и тревогу по случаю ужина.
А часа через два, отдохнув и подкрепившись горячим ужином по усиленной раскладке, повеселели, задымили махрой. Ударились в воспоминания и разговоры, которые обычно заводятся в солдатской среде в минуты покоя и сытости.
Блаженно потягиваясь, Муратов захватил в горсть пук лежалого, но душистого сена, растер на ладони. Толкнул радостно в бок Дроздова:
— Глянь-ка, колхоз напоминает — духовитое. Бывалычи, пошлет бригадир за кормами, намечешь мажару. Апосля дня три от тебя такой запах идет. С полынкой. Богато у нас ее в степу…