Штундист Павел Руденко
Шрифт:
Он зачитывался им и знал его на память. Оно было его любимое.
– Ну так могу вам сказать, – продолжал Валериан, – что ученые люди теперь признают его
неподлинным от начала до конца – не Иоанновым, значит.
– Как не Иоанновым? – вскричал Павел. – Чье же оно? Матвеево, что ли?
– Чье оно – неизвестно, – отвечал Валериан. – Но несомненно, что, оно составлено чуть ли
не лет сто после смерти апостола и что он так же мало прикосновенен к его Писанию, как и мы
с вами.
– Не нужно, – сказал Павел таким тоном, что Валериан пожалел, что зашел сразу так
далеко.
Он захотел загладить свою ошибку и, бросив богословие, – то, что он называл поповщиной,
– заговорил о той общественной стороне евангельского учения, на которой они сходились с
Павлом.
Но Павел его уже не слушал. Понемногу в нем поднималось против спутника чувство
злобы, переходившее в глухую жгучую ненависть. Валериановы доводы не произвели на него
никакого впечатления; так по крайней мере он думал в эту минуту. Но ему неприятно было их
слушать, еще неприятнее не знать, что на них возразить.
И злоба закипала у него, и Валериан представлялся ему человеком, который для своей
забавы издевается над самыми святыми вещами, злоупотребляя дарами духа – умом и наукою, –
грех, который, по Писанию, не простится ни в сей век, ни в будущий.
Павел угрюмо молчал или отвечал сухо, односложно.
Валериан вскоре заметил резкую перемену в своем спутнике, и ему стало досадно на себя,
зачем он так с ним увлекся, зачем причислил его только что к породе апостолов.
"Поповская душонка, не способная ничего понимать вне своего узкого догмата", – думал
он.
Ему противно было самое его общество.
– Остановитесь, пожалуйста, – сказал он, когда они проезжали мимо одного поселка. – Мне
здесь к одному знакомому мужику зайти нужно. Я уж сам потом до дому доберусь.
Павел не предложил ему подождать его.
Валериан соскочил с повозки и, напевая какую-то бодрую песенку, быстро зашагал по
жнитву прямиками, направляясь к небольшой, довольно бедной избе, стоявшей несколько
поодаль.
Павел подобрал вожжи, ударил кнутом коня и покатил крупной рысью.
Глава XVIII
Ульяна очень обрадовалась сыну. Она не ожидала его так скоро и все время тревожилась,
как бы с ним самим чего не случилось: его могли ни за что ни про что схватить, как штундиста,
Лукьянова помощника и близкого ему человека, и засадить на неопределенное время в острог.
Она даже ловила себя на недоброжелательных чувствах к Лукьяну, когда представляла себе, что
попался ее сын.
судьбе их общего учителя.
– Ну, что он? – воскликнула она, устремляя на сына тревожный взгляд.
Павел махнул рукой.
– Ох, горе, горе нам всем, – сказал он. – Помер Лукьян-то наш мученической смертью.
Ульяна как стояла, так и залилась слезами.
"Господи, а я-то, а я-то!…" – вспоминала она.
Павел стал тихо рассказывать, как все это случилось. Он рассказал, как видел его почти
перед смертью и как Лукьян попрощался с ним и отошел мирно, подобно святым, про которых
пишут в книжках. Но он не повторил последнего трогательного предсказания учителя. Ему
стало совестно, и к тому же – зачем пугать мать?
"Может, ничего этого и не будет и он это так сбрендил", – шепнул ему в ухо какой-то
лукавый голос, от которого Павел вздрогнул и оборвал речь на полуслове: ему казалось, что это
кто-то другой, нечистый, говорит в нем.
– Что с тобой? – спросила мать, поднимая голову.
– Так, ничего, – отвечал Павел.
Но он не продолжал более рассказа.
– От Федоровны, ключницы, я слыхала, что молодой барин поехал в город хлопотать за
Лукьяна. Очень меня это утешило, – сказала Ульяна.
– Да, я встретился с ним, – неохотно проговорил Павел. – Он помог мне с Лукьяном
повидаться.
– Дай ему Бог всего за это, – набожно проговорила _ Ульяна.
Павел угрюмо молчал.
Мать успела оправиться и стала снова спрашивать его о Лукьяне. Слушая его, она
несколько раз утирала слезу.
– Да, – с горечью закончил Павел. – Остались мы все, как стадо без пастыря.
– Бог не оставит, – сказала она сдержанно. "Павлу быть выбрану, потому – после Лукьяна
он первый", – мелькнуло у нее в голове.
Видеть сына во главе своей общины и затем всего союза было мечтой ее жизни, перед
которой смолкал даже материнский страх за его безопасность. Несмотря на искреннюю печаль
по Лукьяне, ее материнское честолюбие зашевелилось в ней вместе с опасением, как бы Павел
по своей скромности не испортил собственного дела.
Она заговорила сама о трудном времени, которое предстоит пережить их общине, о
возможности гонений.
– Попы нас теперь не оставят, раз напали на след,- сказала она. – Убивши пастыря, захотят
рассеять и стадо. Нужно нам стоять крепко и блюсти и пещись, чтобы у нас было кому постоять
за правую веру и делом и словом; чтобы был такой, кто искушен в Писании и тверд и мог бы
других укрепить и козни и прелести вражьи разгадать и обнаружить. Тебя теперь выберут, –