Штундист Павел Руденко
Шрифт:
сказала она, – так будь готов. Ты один можешь заместить Лукьяна и приять его служение.
Она сказала это совершенно просто, как вещь, которая сама собой разумеется. Но Павла эти
слова почему-то взорвали.
– Матушка, – вскричал он, – если вы мне это еще раз скажете, я уйду из дому – и только вы
меня и видели!
– Что с тобой, голубчик? – удивилась мать. – Чем я тебя огорчила?
– Еще не остыло тело его во гробе,
– Да разве я что? – оправдывалась Ульяна. – Я только говорю тебе то, что завтра все скажут.
– Матушка!
– Ну не буду, не буду. Бог с тобой.
После ужина Ульяна не пошла оповещать братию, как собиралась, решивши, что успеется
завтра: скверные вести на замок запирай, а хорошие за дверь посылай. Она видела, что сыну не
по себе, что с ним что-то неладное, и ей хотелось остаться дома.
Павел ушел в свою светелку, служившую вместе и молельней, и зажег маленькую
керосиновую лампочку, которая осветила небольшой стол, скамейку и полку книг в темных
переплетах – его сокровище, источник утешения в скорби и бодрости в испытании.
Он вспомнил предерзостные слова Валериана относительно одного из Евангелий и нарочно
открыл именно это.
"Был болен некий Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее…", –
начал он.
Сколько раз перечитывал он этот рассказ, умиляясь и торжествуя. Он набожно углубился в
него сегодня.
"А что если это все неправда и это все кем-то после написано?" – шепнул ему какой-то
жидкий, противный голос.
– С нами крестная сила! – в ужасе прошептал Павел.
Он осмотрелся: его нисколько бы не удивило, если бы за его спиной оказалась рогатая,
черная, гримасничающая рожа самого сатаны.
Но в комнате никого не было, кроме черного кота, который сидел на столе, насупротив,
устремив свои зеленые внимательные глаза на своего хозяина.
Павел строго на него посмотрел, однако не прогнал: он был слишком развит, чтобы верить
мужицким суевериям и заподозрить своего Ваську в сношениях с нечистым. Он снова принялся
за чтение. Но рассказ Писания утратил свою волшебную силу. Он уже не воображал себя в
Вифании у ног спасителя плачущим его слезами, умиляющимся его добротою и ликующим
вместе с верными учениками при его победе над смертью и безверием. Он читал слова, которые
скользили по его мозгу, не проникая ему в сердце.
"А что, если все это неправда?" – раздался, в его душе убийственный, леденящий вопрос –
на этот раз громко и внятно.
Яд сомнения был впущен в его сердце, и он не мог и не умел его
дрожащей рукой дотоле всемогущую книгу.
– Господи, что же это такое? – в ужасе воскликнул он.
В душе его все помутилось.
Слова Валериана, которые, ему казалось, он пропустил мимо ушей, не прошли для него
бесследно. Верил ли он им теперь больше, чем там, по дороге, – он не мог бы сказать. Он знал
только, что он не может, как тогда, отмахнуться от них. Они засели в его мозгу, они нарушили
гармонию его внутреннего мира, разбили его душевное спокойствие. Он умел только верить, и
он верил просто, по-детски каждой строчке Писания, как прямому слову Божию. Сомневаться в
их правдивости было для него так же невозможно, как усомниться в свете солнца, в твердости
земли. Теперь он испытывал весь ужас дикаря, видящего, как вдруг померк диск солнца, или
чувствующего, что под его ногами дрожит и трясется земля. Если можно усомниться в едином
слове Писания, то ничто после этого не прочно.
Голова шла у него кругом. Не знакомый с бурями сомнения, он оробел от первого их
приступа и впал в малодушие. Он считал свою веру погибшей безвозвратно. Мысли, которые
прежде показались бы ему просто безумием, теперь назойливо лезли ему в голову, и он не умел
их прогнать. Они были до того дики, до того не похожи на его собственные всегдашние мысли,
что он ни на минуту не сомневался, что им овладел сатана; и он в отчаянии не видел, как
освободиться от его власти.
"Уж не сам ли диавол в образе молодого барчука ехал со мной дорогою?" – мелькнуло в его
раздраженном мозгу. Простой человек не мог так его испортить.
Холодный пот выступил у него на лбу.
– Господи, спаси и помилуй и отжени лукавого! – вскричал он, падая на колени и
простирая вверх руки.
В эту минуту за его спиной раздался раздирательный крик, похожий на плач ребенка.
Павел задрожал и обернулся: кот Васька, встревоженный его волнением, отчаянно
замяукал.
Павел с ожесточением швырнул в него полотенцем, которое первое попалось ему под руку,
и выгнал его вон. Ему показалось, что ему как-то полегчало. Он снова принялся за книгу.
Некоторое время все шло хорошо. Но вот ему попалось: "Сын Давидов", и тотчас же точно
какая-то пружина привела в движение его мысли и заставила их прыгать в мозгу, заскакивая и
забегая друг за друга.
"Сын Давидов! Но ведь только Иосиф был из племени Давидова, и он не был его сыном, –