Штундист Павел Руденко
Шрифт:
руки, поднимались наверх, а пустые передавались обратно. В десять минут сотни две ведер
было вылито на крышу. Солома пропиталась, как губка, водою, которая капала со стен и стекала
по стенам, смывая штукатурку. Но воду все продолжали лить. Изба Шила вся пылала. Сваленная
с крыши солома давно успела сгореть и громоздилась теперь, как стог черных кружев на
огненно-красном атласе. Легкий ветерок отрывал от него большие клочья и разносил по всем
направлениям. Как всегда
приходить в движение. Участь деревни зависела теперь от того, куда подует ветер. Все с
замиранием сердца следили за столбом дыма и искр, который поднимался над горящим домом.
Сперва он шел стрелой прямо к небу. Потом стал понемногу наклоняться к северу, к баштанам и
садам. Но это продолжалось какие-нибудь четверть часа. Понемногу столб завертелся,
наклоняясь все больше и больше над рекою. Искры уже начали падать в воду, и в глубине, точно
живая дорога из облаков, отразились клубящиеся волны дыма.
Ветер дул к реке. Продержись он в этом направлении, пожар ограничился бы, по всей
вероятности, одной, двумя избами. Но вдруг синий столб заколебался и расшибся на куски,
точно от могучего удара, и упал на землю тучей дыма, пепла и искр. Потом, точно оправившись,
он выпрямился снова, нагнулся, хлестнул по воздуху полукругом и, как зверь на добычу,
кинулся на Спиридонову избу. Спасенья не было. Деревня была отдана во власть пламени.
Спиридонова изба, как осужденный, стояла одинокая, всеми покинутая и потрескивала, точно
кряхтя в ожидании своей участи. Лишь только ветерок подул в ее сторону, солома на крыше
вдруг взъерошилась, закрутилась, как страусовое перо, и разом вспыхнула целым костром,
который, как фонтан, прыгнул к небу. Но ветер схватил его за дымную верхушку, точно за
волосы, и стал пригинать вбок, все ниже, прямо на Кузькину избу.
Дым и пепел ударили в лицо работавшим на крыше, спирая дыхание, слепя глаза.
– Воды, скорей гони ведра! – крикнул Валериан вниз.
Ведра забегали скорее. Вода полилась в несколько струй на крышу. Но от жгучего дыхания
ветра солома уже начинала париться и жгла ноги сквозь обувь. Платье тлело на теле.
Работавшие обливали себя с головы до ног, чтобы оно не вспыхнуло. Но это помогало только на
мгновение: промокшее платье разогревалось, и, казалось, все тело кипело в котле.
Через несколько минут на крыше оставаться стало невозможным. Народ бросился
разносить две следующие избы и заливать третью, чтобы водой и расстоянием остановить огонь.
Но все, что удалось, – это замедлить его движение. Промежуточные избы не успели вполне
растащить, как сухая
заливаемая изба. Пришлось отступить опять и опять, вплоть до церкви, где пожар сам собою
остановился перед широким кладбищем, примыкавшим к зданию, к счастью именно с этой
стороны. Оно было окружено небольшим частоколом, подгнившим и покосившимся кое-где от
старости. У наружной ограды, лицом к улице, стояла избушка, крытая тесом, выкрашенным в
зеленую краску, как и три маленькие купола луковицей, украшавшие собою церковь. Избушка
принадлежала причту, и в ней жила, с разрешения отца Василия, старуха Лукерья, просвирня.
Церковь была деревянная, и Лукерьина сторожка была ей очень опасным соседством, так как,
загорись эта избушка, пожар мог передаться и церкви, и тогда вся южная сторона улицы
неминуемо сделалась бы жертвою пожара.
Валериан, распоряжавшийся более или менее в этой упорной борьбе с огнем, стал
разносить частокол и избушку, а народ, понимавший опасность такого соседства, деятельно
принялся за работу. Но в это время отворились церковные двери, и оттуда показался Паисий с
отцом Василием в полном облачении. Дьячок нес серебряную чашу со святой водой и
кропилом. Весь причт, с крестами, хоругвями и иконами, шел за ними.
Сойдя с паперти, Паисий взял кропило, окунул его в чашу и стал кропить воздух по
направлению к огню, затянув церковную песню, которую весь причт подхватил хором.
Народ поснимал шапки и стал набожно и благодарно креститься. Все побросали работу.
Теперь за них выступила божественная сила, и человеческая помощь казалась уже ненужной и
даже дерзкой. Паисий, по-видимому, совершенно разделял это чувство толпы. Во главе своей
процессии он двинулся по направлению пожара и, став ногой на повалившийся частокол,
принялся кропить и петь с удвоенным усердием. Народ жался за причтом, как испуганное стадо.
Иные подпевали, набожно подняв глаза к небу, другие побежали в церковь и повыносили все,
что там было хоругвей и икон, и стали с ними за спиной духовного чина. Об иной борьбе с
пожаром все перестали и думать.
Валериан протеснился сквозь толпу и подошел к Паисию.
– Батюшка, нужно снести сторожку, – сказал он.- Если она загорится, пожар пойдет на
церковь, и тогда вся деревня пропала.
– "Ты бо еси покров наш. На тя уповаем", – пел Паисий, не давая себе труда ответить. Он
чувствовал себя силой, и нога его не сдвинулась с поваленного частокола.
– Ребята, – крикнул Валериан, – разносить сторожку! Ну же, не ленитесь. Еще немножко.