Штундист Павел Руденко
Шрифт:
все видите, и нет чтобы унять богохульников, – терпите и потворствуете!
– Да чего нам их жалеть, окаянных! Что они нам? Мы рады постоять за Бога и веру
православную! – раздавались в ответ дружные голоса.
– Вот то-то же, – продолжал Паисий. – Опомнитесь, пока не поздно. Перст божий явил себя
сегодня. Вы – люди темные. Бог не захотел вас вконец извести, а только покарал, любя; а за что?
за то, что вы соблазнились речами еретическими, – и где же? в самом храме
его, как только он раскрыл свои богохульные уста, пожара бы не было, потому что вы ушли бы
из церкви раньше и захватили бы огонь, чуть он загорелся. Разумейте же промысел божий и
поучайтесь.
Этот довод был последним и самым решительным, который окончательно сбил с толку
толпу. Дело было ясно до очевидности.
– Ах ты, господи, да ведь оно и взаправду так, – крикнул старик Шило.
– Так вот оно что! Ах, они окаянные! – вторила толпа.
Сомнений больше не могло быть: штундисты были во всем виноваты.
– Братцы, да уж не они ли подожгли деревню? – крикнул Панас.
Обвинение было нелепо и дико; оно противоречило и фактам и логике, но толпа вдруг ему
поверила.
– А что ж, кому больше? – сказал философ Кузька. – Они, известно, всякую пакость рады
православным сделать.
– Эй, кто в деревне был? Кто что видел? – крикнул Шило.
Дед Спиридон, его сосед, чья изба загорелась первая после Шилиной, старик, потерявший
счет годам, оказалось, оставался дома. Он объявил, что, точно, видел из окна, как кто-то
шмыгнул из Шилиной избы и побежал вдоль по реке, хотя по старости он не мог припомнить,
видел ли он это до того, как вспыхнул Шилин сарай, или после.
– Ну, вот так и есть! – крикнуло несколько голосов в толпе.
– Бежит и воет; показалось мне, будто Авдюшка-юродивый, – шамкал Спиридон.
– Ну какое там Авдюшка! Это тебе сослепу показалось, – смеялась толпа, в головах которой
убеждение в виновности штундистов засело гвоздем.
– Кабы не они, – сказал Савелий, – так чего бы погорели одни православные и ни одного
штундаря?
– Так, так! Верно: это они, нехристи, бусурманы проклятые.
Замечание Савелия оказалось справедливым: случайно штундистские избы были рассеяны
частью по той стороне улицы, которую огонь пощадил, частью в южной половине деревни, куда
пожар не распространился.
Толпа вдруг остервенилась.
Не известно кто крикнул:
– Ребята, идем бить штундарей!
И все бросились по этому крику, точно по команде.
Ближайшим оказался дом Кондратия. Толпа ворвалась туда, выломав двери. Но в доме не
было ни души. Мигом все было изломано, окна выбиты, сундуки взломаны, и все,
попадалось под руку – платье, горшки, мешки с хлебом, – все было порвано в клочья, побито,
рассыпано. Побежали в следующий дом: там тоже никого не было, кроме маленьких детей,
которые с испугу забились под печку.
Штундисты собрались в это время на моление в Лукьяновой пасеке. Но об этом никто не
вспомнил.
– Ага, попрятались! Знают, анафемы, свою вину! – кричала толпа, разъяряясь все больше и
больше.
В Книшах насчитывалось шесть штундистских домов. Все они подверглись одинаковой
участи. Остервеневшая толпа жаждала новых жестокостей.
– Ребята, идем Павла бить. Он всему делу заводчик, и ему некуда сбежать с расшибленной
головой.
– Идем, идем. Он всему делу заводчик. С него бы начать.
С палками и вилами народ повалил полем в Маковеевку.
Паисий оставил отца Василия в деревне, наказав ему не допускать народ до крайних
пределов неистовства, а сам пошел за толпою. Он рад был дать острастку еретикам, но и
начинал немного побаиваться, как бы дело не зашло слишком далеко и ему потом не досталось.
Павел лежал на лавке с повязанной головой. У изголовья, лицом к больному, сидела Галя.
Матери в комнате не было. Она наведывалась от времени до времени и затем под каким-нибудь
предлогом уходила, чтобы оставить молодых людей одних.
Галя держала Павла за руку и тихо, робко, как на первой исповеди, рассказывала ему о том,
как нашло на нее откровение, как она вдруг все поняла и почувствовала, что все, что она дотоле
слышала в церкви, и знала, и повторяла, вдруг стало живой правдой. Павел тихо и радостно
улыбался, слушая и едва веря своим ушам, – так внезапно было для него это неожиданное
счастье. От времени до времени он задавал ей короткие вопросы, чтобы полнее понять ее
душевное состояние. Она отвечала просто и чистосердечно, и с каждым ее словом он
чувствовал, как росла душевная связь между ними. Он понимал ее с полуслова.
– Да, так. Это и со мной было, – повторял он.
В сумерки Ульяна вошла и стала накрывать на стол.
Павлу не хотелось есть, но он сделал над собой усилие и сел за стол: сегодняшний вечер
был единственный и счастливейший в его жизни, и он хотел достойно почтить его.
Ульяна отрезала ломоть черного хлеба и поставила на деревянной тарелке перед Павлом.
Потом пошла в светелку и принесла оттуда евангелие. Павел взял его в руки и начал читать. Но
ему было трудно, и он передал книжку матери.
– Дочитай, – сказал он.