Штундист Павел Руденко
Шрифт:
– Бабоньки! Православные! Смотрите, что эти дармоеды делают! Свое добро отстояли – и
рады, а деревня хоть до тла сгори, им и горя мало.
Куча баб, к которым пристало несколько человек мужиков, собралась вокруг Карпихи,
которая с азартом и смелостью, какой никто не подозревал, накинулась на попов.
– Вы чего тут горло дерете? Небось как за ругой, так вы тут как тут, а как народу пособить,
так от вас как от козла молока. Видите, деревня горит, а вы тут проклажаетесь, ризочки
осмолить
Она пришла в совершенную ярость и принялась ругать отца Василия и припоминать ему
его вымогательство. Досталось и Паисию и попам вообще.
– Молчи, дура, что ты мелешь! – прикрикнул на нее отец Василий. Ему стыдно было
показаться в таком невыгодном свете перед консисторским воротилой.
Но Паисий остановил его:
– Не тронь ее: она правду говорит. Радуясь о храме Божием, не надлежит забывать и о
жилищах людских. Не обессудь, матка, не знаю, как тебя звать, – обратился он к Карпихе. – Не
заметили мы вашей туги.
Тотчас же вместе с причтом он пошел процессией по улицам, не обращая внимания на
бивший им в лицо дым и искры, оглашая воздух громким, хоть и нестройным пением. Народ
бежал за ним следом, обегая избы крестьян на ходу и. шепча молитвы. С кропилом в одной руке
и крестом в другой Паисий наступал на пожарище, не обращая внимания на душивший его дым
и горящие уголья, которые падали ему на ризу, на камилавку и на волосы. Он размахивал
кропилом, как волшебник, повелевающий стихиям жезлом. И огонь, казалось, стал смиряться
перед ним. У попа был могучий союзник: за спиной его, в версте расстояния, тянулся глубокий,
прохладный лес, который только на минуту был смят горою. Поддавшийся под ее напором
упругий воздух раздался снова и опрокинул своего противника. Новые и новые волны понеслись
из глубокой чащи, как резервы, идущие на подкрепление передним рядам. Лес одолевал гору.
Когда процессия, дойдя до конца деревни, медленно повернула назад, ветер уже установился и
обметал и деревню, и реку, и горный скат, взметаясь на верхушку хребта, откуда он скользил
непрерывным потоком по покатой равнине, еще освещенной лучами заката. Народ пришел в
исступление. Карпиха, бывшая виновницей поповского торжества, упала на колени перед
Паисием и целовала ему руки.
– Чудо! Чудо! – шептала толпа.
Все крестились, многие плакали. Многие целовали поповские ризы.
Четвертая часть деревни сгорела. Но остальная была вне всякой опасности.
В это время на дороге показалась пыль от приближавшейся трусцой пожарной машины на
двух тощих клячах, которых погонял старый инвалидный солдат.
– Куда машину-то
Взрыв громкого хохота был ему ответом.
– Упоздал, милый человек, упоздал! Что бы тебе раньше приехать? А теперь ты со своей
машиной куда хошь, туда и ступай.
Толпа окончательно повеселела. Валериан и отец, шедшие медленной, усталой походкой
домой, долго слышали за собой взрывы раскатистого смеха.
Глава XXV
Двенадцать домов сгорело, и около семидесяти человек, считая в том числе женщин и
детей, остались без крова и принуждены были приютиться у соседей и родственников. Но этим
страшный день не кончился, и новая, едва ли не горшая беда надвигалась. Злое семя было
посеяно и должно было дать плод.
Паисий отпустил причт с хоругвями и иконами. Он победил и остался один с отцом
Василием торжествовать победу. Он разом овладел толпою и чувствовал, что теперь она
принадлежит ему целиком и он может делать с нею все, что ему угодно. Он не забыл про
еретиков, которые всего несколько часов тому назад сумели было соблазнить православную
ниву. Теперь пришло как раз время вытравить злое семя.
– Вот, православные, рука Господня на вас, – говорил он, проходя среди толпы. – Бог, отец
наш, помиловал вас, когда вы к нему воздели руки, наказавши вас за ваши грехи. Покайтеся же
во грехах своих и обратитесь к господу, пока он не в конец отвратил от вас лицо свое и не
разразил вас гневом своим.
Он заговорил о штундистах, попрекая православных их терпимостью и повторяя все те
ужасы и обвинения, которыми он их осыпал в церкви. Но теперь каждое его слово против
штундистов вызывало трепет ужаса и негодования. Паисий это чувствовал и все наддавал и
наддавал. Ему пригодились теперь все задние мысли, которые пришли ему в голову после его
утренней проповеди. Он то гремел, как пророк, то переходил в убедительный, фамильярный
тон, который так действует на простых людей.
– Хоть себя, к примеру, возьмите: если при вас отца вашего кто поносить станет, и бранить,
и взводить всякую напраслину – разве вы смолчите? Разве не остановите? А если вы побоитесь и
не порадеете и отец ваш узнает, – что он вам скажет на это? Похвалит? Поблагодарит за
любовь? А он, отец наш небесный, он все видит и знает. И что же вы думаете? Он не скорбит, не
гневается, когда эти отверженцы изрыгают на него хулу, святые его иконы на топливо рубят,
храмы его поносят, над крестом святым, на нем же Христос распят был, надругиваются? А вы