Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)
Шрифт:
Тут я вспомнил, что на мне немецкая форма, и ответил:
— Alle! Kom her! [55]
Но где же Монастырев? Сейчас ворвутся…
Солдат спустил ноги с подоконника. Он был небольшого роста, щуплый, с ефрейторскими нашивками. Он приблизился ко мне, довольный, что вместо врагов встретил здесь своего, и, только когда я вскинул винтовку, испуганно отшатнулся:
— Mach keine Dummheiten! [56]
Это были его последние слова. Звук моего выстрела потонул в разрыве
55
Все! Иди сюда! (нем.).
56
Не делай глупостей!.. (нем.).
Я бросился в ту комнату. Сквозь мешанину пыли и кислого дыма увидел на полу Петра. Он был мертв. Тут же лежали трупы двоих немцев. Я с трудом оторвал Павлика от тела Петра, потащил мальчишку за собой в маленькую комнату. За окном увидел каски и закричал:
— Nicht schiessen! Dorthin! Schnell! [57]
Двое ввалились в комнату. Я держал Павлика за шиворот. Мимо нас они проскочили в дверь. Я взял автомат и каску того ефрейтора, что принял меня за своего, сунул шапчонку в карман, и мы тут же вылезли в окно.
57
Не стрелять! Туда! Быстрее! (нем.).
Дом уже был окружен. Я сказал Павлику:
— Иди как арестованный.
Павлик шел в трех шагах от меня, заложив руки за голову. Этому жесту его обучили в лагере. Мы уже отошли шагов на сорок от домика, когда я наткнулся на тело Монастырева. Вероятно, он пытался бежать и погиб под пулями.
Раненый немецкий солдат вскочил с пенька и выстрелил в Павлика. Мальчишка упал, не крикнув. Солдат захохотал, показывая на свою перевязанную голову:
— Это они сделали!
Мне стоило огромного усилия опустить автомат.
— Куда их водить? — примирительно сказал солдат.
У меня перехватило горло, и все-таки я помнил, что сейчас я должен вести себя как немец.
Я выругался и оттолкнул его, может быть сильнее, чем следовало. Фельдфебель позвал меня:
— Эй, ты! Чего стоишь? Из какого взвода?
Я ответил, что мне нужно помочиться, и стал за дерево.
Фельдфебель махнул рукой и ушел в сторону дома. Никто не наблюдал за мной. Я беспрепятственно вошел в лес.
Снова один. Среди врагов и сам в немецкой форме. Петро умер. Все умерли. А я иду между деревьями, слышу голоса издалека. Что это за голоса? Который час? Какое число? Двадцать третье февраля — День Красной Армии!
Сейчас лягу в снег под деревом и буду лежать. Нет, я должен идти, чтобы передать: «Товарищ Степовой погиб!»
Ясность мыслей медленно возвращалась, и вместе с ней пришла боль в ноге и в плече. Надо сделать перевязку.
Я вышел на дорогу — огляделся. Метрах в двадцати стоял автоматчик, поодаль еще один. Оцепление.
Идти спокойно, не обращая внимания ни на кого. Очень трудно идти, голова кружится… «Работай под немца», — сказал Петро. Я работал под немца. Ничего не говоря, сел на дорогу и начал снимать
— Ранен? — спросил автоматчик, как будто это и без того не было ясно. — Идти можешь?
— Кое-как доберусь. Дай пакет.
— А где твой?
— Отдал.
Он достал из кармана индивидуальный пакет. Я залил рану йодом, кое-как забинтовал, застегнул английской булавкой.
— Помоги-ка надеть сапог!
Он положил на землю автомат, натянул сапог мне на ногу. Было больно, но не очень, Стонал я главным образом для него.
— Не знаешь, поймали этих хефтлингов? — спросил автоматчик.
— Не знаю. Некоторых убили. А сколько их было?
— Говорят, тысячи полторы.
Ему и в голову не приходит, что я не немец!
— Ты из тридцатого батальона? — спросил солдат.
Я кивнул, подтянул ремень, поблагодарил солдата за помощь. Теперь нужно было сделать последний верный шаг — не ошибиться направлением.
Я попросил закурить, но солдат оказался некурящим. Потом признался, что от ранения у меня кружится голова и я совсем потерял ориентировку.
— Где санитарный пункт?
— Все у вас в батальоне такие хлюпики? — засмеялся солдат. Он указал пальцем в ту сторону, откуда я пришел. — Вот там ваша санитарная машина, недавно прошла на просеку.
— Ее подорвали русские! — Я сам удивился быстроте своего ответа.
— Что ты говоришь? Ну, тогда иди к нашему доктору. Он на бронетранспортере номер двадцать шесть. Вон там!
Не ожидая дальнейших разъяснений, я заковылял в указанную сторону, потом незаметно сошел с шоссе и углубился в лес.
Солнце ярко светило, и снег кое-где оттаивал. Никто не встретился мне по дороге. Часа через полтора я вышел из лесу, пересек сверкающее до боли в глазах поле и подошел к селу.
Женщина с ведрами на коромысле прошила меня взглядом, как иглой, и поспешила прочь. Я пошел за ней. Из ворот навстречу ей вышла девочка. Мать сказала:
— Навязался на мою голову! Все время идет следом.
Я вошел в хату. Хозяйка побоялась захлопнуть передо мной дверь. Она поставила ведра и, не снимая кожуха, бухнула на стол чугун с холодной картошкой:
— Жри! Больше ничего нет, хоть стреляй!
Я снял каску, прислонил к стене автомат и спросил:
— Вы не выдадите меня? Я — из концлагеря…
Чистая русская речь поразила их, но все-таки они еще не верили. Я стянул сапог. Показалась кровавая повязка. Раненый немецкий солдат пошел бы к своим докторам, а не в первую попавшуюся хату. Они поняли это, и девочка спросила:
— Дядя, а вы правда русский?
Меня перевязали, накормили, уложили спать в чулане. Спал я долго, а когда проснулся, была ночь. Мысли успокоились во сне, и теперь я мог вспомнить все, что произошло со мной. Да, действительно это я стрелял с чердака из ручного пулемета. А раньше шел по лесу, а еще раньше… Я мысленно назвал имена всех погибших моих товарищей. Последним шел Петро. Это он спас меня во время регистрации, не дал погрузиться в отчаяние в лагерном бараке. Он сделал меня снова солдатом и вот теперь вывел на волю в немецкой шинели. Я был ему нужен. Мои мускулы, мои глаза, мой немецкий язык. Что он хотел поручить мне? Может быть, я узнаю это, если найду тех, кому должен сообщить, что товарищ Степовой погиб, а я — Штурманок — передаю номер 3649…