Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)
Шрифт:
«Понятно! — подумал я. — Как Рюхина. Только Рюхин оказался человеком, а этот — мешок навоза. Решение задачи, полученной из Центра, было где-то рядом».
Аркадий рассказал, как его учили подрывному делу, радиосвязи и шифрованию. Он испытывал жесточайшие муки страха. Боялся немцев, но еще больше русских, к которым его пошлют.
— Кому мать дала золотые пятерки?
Он снова засопел и умолк.
— Придурок! — спокойно, почти ласково сказал я ему. — Ты уже выболтал все. Если я доложу в СД, получишь тихую пулю в затылок, и никакое
— Майору Лемпу.
Все ясно. Лемп служит в абвере. Он считает, что я работаю на СД, могу узнать, как жадность толкнула его на преступление против рейха.
У Аркадия словно вышибли пробку изо рта. Без моих вопросов он рассказал, как его мамаша познакомилась с Лемпом в гостинице «Риц» и оставалась до утра в его номере. С тех пор Лемп стал своим человеком в доме, а вскоре Аркадия в закрытой машине привезли на папашину птицеферму.
Я выполнил обещание — устроил Аркадия в наше учреждение кладовщиком. Потом я еще раз встретился с Аркадием и предупредил его:
— О нашем разговоре никому ни слова, если хочешь жить. Я ничего не знаю о тебе. И второе: проворуешься на складе хоть на два гроша, лично отведу в гестапо.
В тот вечер я не остался ужинать в доме Семенца. У меня было назначено свидание с Софранской. В комнате за бакалейной лавкой Дарья Денисовна рассказала о том, что с костельным сторожем установлен контакт через одну прихожанку. У старика — внуки в Красной Армии. Он ненавидит немцев и готов помочь по мере сил. Куда ведет подземная галерея, сторож не знает, но проникнуть туда из костела просто. Надо спуститься в усыпальницу, где стоят саркофаги ксендзов, похороненных бог знает когда.
На следующий же день мы с Головановым пошли в костел. Старик показал ход в боковом приделе, ведущий в усыпальницу.
— Нехорошо нарушать покой святых, — сказал он, — но если нужно для живых, то бог простит.
Вася был очень доволен. На радостях он свернул цигарку, но сторож гневно запротестовал:
— То есть, прошу пана, глупство!
Для серьезного дела он готов был нарушить святость храма, но осквернять его по пустякам не позволил.
— Извините, папаша, мое невежество, — сказал Голованов.
Он погасил цигарку о каблук и спрятал ее в карман. Мраморные святые смотрели на нас из своих ниш, длинные тени вздрагивали на каменных плитах пола. Старик перекрестился и повел нас к выходу через черный двор на улицу Пархоменко, где, выступая из зелени сквера, подымается над городом любимая моя старая башня.
Недавно, по случаю какого-то немецкого праздника, сквозь разбитый циферблат просунули палку с фашистским флагом. Он и сейчас свисал оттуда, неподвижный, тяжелый в безветренном воздухе.
— Ты знаешь, Вася, — сказал я, — придут наши, мы починим часы и поднимем свой флаг вон там, на шпиле, на шлеме рыцаря.
— А зачем ждать? — ответил он. — Насчет часов — это конечно. А флаг можно поднять и раньше. Берусь!
Я знал
— Товарищ лейтенант, как командир разведгруппы запрещаю вам эту операцию.
— Ну, ну! Заговорил по-уставному! Забыл, как сам был у меня в подчинении не так давно?
Все-таки Голованов уговорил меня хотя бы обследовать башню.
— Там же лучший в городе НП! Как это фрицы не додумались его использовать! Надо узнать, кто там живет, а при случае…
Случай всегда представляется тем, кто его ищет. Несмотря на другие куда более важные дела, мысль о башне то и дело возвращалась ко мне. Я узнал, что комендант выселил оттуда семьи водопроводчиков. Ход наверх опечатали, а цокольное помещение отдали какому-то пану из Западной Украины под сапожную мастерскую. В пять часов вечера сапожники уходят, и остается только ночной сторож по фамилии Козубский.
Я шел к Козубскому, уже многое зная о нем. Лет ему около пятидесяти. В армию не попал по болезни. Этот человек — мастер на все руки. До войны он слесарил, шил сапоги, чинил велосипеды, подстригал кусты в сквере. В башне работает много лет. Жену его и дочь угнали в Германию, а самого слесаря вышвырнули вон из комнатки, которую он занимал. Козубский не ушел далеко, ночевал под сценой летней эстрады. Прошлой осенью он заболел, всю зиму отлеживался у знакомых, а весной нанялся сапожником к новому хозяину цокольного этажа башни. Там же, в мастерской, он ночевал, оберегая хозяйское добро. Он мерз и голодал, валялся на подстилке среди обрезков кожи, но из башни все-таки не уходил.
Все это рассказали Терентьичу те люди, что выходили Козубского зимой. Они же и предупредили сторожа о моем посещении. Этого было достаточно, чтобы завоевать его доверие.
Теплым сентябрьским вечером мы сидели с Козубским на скамеечке под каштаном. Он взял у меня немецкую эрзац-сигарету, затянулся, потом мучительно кашлял, отвернувшись в сторону.
— Эрзацы! — прохрипел он сквозь кашель. — И мы сами тоже эрзац. И воздух стал эрзац. Вдохнешь — не выдохнуть.
Он напомнил мне заключенных в шталаге. Такая же обреченность, безразличие, медленное сползание в небытие. И все-таки в этом человеке было нечто, привязывающее его к жизни, — место, где он прожил более тридцати лет. Я спросил:
— А можно мне посмотреть башню внутри?
— Чего ж, пожалуйста, если желательно.
Свет едва проникал в цокольное помещение через арку входа. Черные колонны уходили вверх, в непроглядный мрак, а по стенам острыми углами подымались марши железного трапа. Громоздкие машины, переплетенные трубами, оставляли не много места для столов и табуреток сапожников. Над моей головой вырисовывались сводчатые окна, забитые досками. Все это напоминало не то церковь, не то машинное отделение корабля. Вход на трап перегораживала решетка, запертая амбарным замком с сургучовой печатью.