Шум ветра
Шрифт:
— Я же говорила тебе. Теперь, кажется, все ясно.
Зазвонил телефон. Звонил без конца, настойчиво. Надя подошла, сняла трубку и услышала громкий голос Федора:
— Алло! Алло!
Надя знала, что он всякий разговор по телефону начинает с этого шаблонного «алло!».
— Я слушаю, Федор. Что ты еще хочешь?
— Так ты действительно на даче? А я не поверил. Что ты там делаешь?
— Я уже все объяснила. Ты никогда не придавал значения моим словам. Пойми хоть на этот раз, что я говорю серьезно.
— Когда ты приехала на дачу?
— Ночью.
— С
— Да. Мы приехали с Иваном, ночевали здесь, и я больше не вернусь к тебе. Если хочешь попрощаться и сказать несколько человеческих слов, я не повешу трубку.
— Что за чепуху ты мелешь, Надя? Ну, умоляю тебя, брось шутить. За городом много снегу?
— Много.
— Я приеду, покатаемся на лыжах, это очень кстати. Скажи Варваре, чтобы приготовила нам.
— Ты извини меня, Федор, но ты сошел с ума. Ты ничего не понимаешь. Как телеграфный столб, как шкаф, как воробей! Прощай!
Она бросила трубку и тяжело вздохнула. Посмотрела в окно и увидела за стеклом воробья и вспомнила, что этот воробей попался ей на глаза, когда она говорила с Федором. Вот почему вместе с «телеграфным столбом» и «шкафом» она сказала и это слово. Смешно…
Прошла в спальню, растянулась на медвежьей шкуре.
— Иди сюда, — позвала она Ивана. — Ложись на пол, люблю поваляться.
Он лег рядом и увидел на стене еще одну картину. Эта еще более поразила его своей экспрессией, пестротой и яркостью красок. Здесь было что-то фантастическое и в то же время совершенно реальное. Когда приглядишься, можно рассмотреть все подробности. Где-то на берегу моря стоит высокий мужчина и на мощных вытянутых над головой руках поднимает ребенка. Ребенок расставил ручки, как крылья, и, видимо, болтает в воздухе кривыми полными ножками. Над морем восходит солнце. И мужчина и ребенок как бы приветствуют восход, и всплеск моря, и шум ветра. В необычном радостном сочетании цветов на картине словно ожила мечта художника, показавшего мир таким, каким он хотел его видеть.
— Это тоже твоя? — с удивлением спросил Иван.
— Я до сих пор не знаю, как ее назвать: «Сын» или «Рождение сына», «Восход» или «Начало дня»… А может быть, просто «Утро»? Три года висит без названия. Это моя последняя картина.
— Лучшее название для нее — «Сын». Это родилось вместе с… ним, с… твоим Сережей?
Ему было трудно произнести это имя. Но он знал, что это все равно предстоит преодолеть, и чем скорее, тем лучше. Сразу станет легче и ей и ему.
Она благодарно посмотрела на него и кивнула головой.
— После Сережи я боюсь рожать. Хотелось оставить его в живых хотя бы здесь, на маленьком кусочке холста.
Она лежала на спине, поддерживая голову руками, сложенными на затылке, и задумчиво смотрела на картину.
В это время опять зазвенел телефон. Иван встал, хотел снять трубку.
— Не надо, — сказала она. — Это он. Все еще не понял. Пусть.
Звонки настойчиво повторялись в течение получаса. Иван и Надя лежали на полу, тихо разговаривали, не обращая внимания на телефонные звонки.
В столовую комнату тихо
— Кто там?
Вошла Варя.
— Останетесь обедать?
— Обязательно, Варенька, — оживленно сказала Надя. — Приготовь нам чего-нибудь вкусненького да сходи в магазин, купи вина. Сделай, пожалуйста, так, чтобы все было хорошо, у меня сегодня особенный день.
Она проводила Вареньку за дверь, обняла за плечи и шепотом сказала на ухо:
— Я ушла от Федора и начинаю новую жизнь. И это совсем, совсем серьезно, Варенька.
Варенька вздохнула и покачала головой:
— А кто он?
— Замечательный человек. Мой старый друг, горный инженер. Потом все узнаешь.
И уже громко, не таясь, сказала:
— Не забудь же про вино. У тебя есть деньги? Я потом отдам.
— Слава богу, найдутся, — ответила Варя.
— Деньги есть у меня, — сказал Иван, когда Надя вернулась в спальню. — Дай ей, пожалуйста.
— Потом отдадим. Не думай об этом.
Она растянулась на медвежьей шкуре, припала к пушистому меху.
— Это папин подарок. Он много лет служил на Севере, сам убил медведя.
— Ружье тоже папино?
— Его. Теперь оно никому не нужно и висит здесь, у тети на даче. До войны мы жили в Ленинграде. Нас всех там застала блокада. Папа с мамой не выжили, а меня спасли люди. После войны меня забрала к себе папина сестра, привезла в Москву. Так я и выросла у тети. Ты еще узнаешь ее! Она человек старых правил, не одобрит моего теперешнего поступка.
— А по-моему, в старину тоже знали, что такое любовь.
— Любовь и понятие о любви — совершенно разные вещи. В этом вопросе не надо быть излишне оптимистичным. Тетя наверняка даст бой.
— Она любит тебя?
— Очень. Мне не хочется ее огорчать. О боях с другими я не задумываюсь, а тетю жалко.
— Любящие способны понимать и прощать.
Он лег на спину и сощурил глаза от яркого света, бившего в окно.
— Тебе не было страдным проснуться в незнакомой комнате и увидеть над кроватью ружье? — спросила Надя. — Оно настоящее, можно стрелять. Сейчас я почему-то вспомнила Чехова.
— Если ружье висит на стене, оно должно выстрелить? — угадал он.
— Да. Я очень люблю книги и много читаю. Сначала изучала русских классиков по таблицам, которые печатают для школ и массовых библиотек. Думала, все знаю, все поняла досконально. А потом, как начала читать их книги, выяснилось, что все эти таблицы совершеннейшая чепуха. А ты много читаешь?
— Я больше всего имею дело тоже с таблицами. Только не с такими, как в библиотеке. Цифры, чертежи, формулы, разрезы, проекции. От мельчайшей частицы до величайшего, бесконечного пространства. Частицы атома и вселенная — вот современные полюса человеческого познания. И все-таки каждый день бьешься головой об стенку от своего бессилия и ограниченности.
— Ты устал? Вообще?
— Вчера думал — устал, а сегодня понял — нет. Еще двести лет буду работать.
Надя положила свою голову ему на грудь. Распущенные волосы коснулись его подбородка.